Романы Круглого Стола. Бретонский цикл. Ланселот Озерный.

Наставник, еще пуще разозлясь, схватил один из тех гибких прутьев, что называют еще розгами, и стал им хлестать по бокам бедную борзую, а та отвечала протяжным воем. Ланселот стерпел от своего учителя пощечину, но когда увидел, что бьют его собаку, он пришел в дикую ярость и, ринувшись на наставника, так ударил его древком лука, что оголился череп, и оттуда брызнула кровь. Лук переломился; он подобрал его обломки, вернулся к наставнику и вдобавок отходил его по рукам и плечам. Напрасно трое спутников пытались его удержать: он обернулся к ним, вынул из колчана три стрелы и угрожал пронзить их насквозь, если они посмеют подойти. Они сочли за благо отступить; тогда, сев на одну из их лошадей, он поднял борзую, усадил ее впереди себя, а свою гончую позади, и так они доехали до края пустоши, где паслось стадо ланей. Первым его движением было поднять руку и взяться за лук; но, не найдя его, он воскликнул:

– А! Будь проклят этот мэтр! Не дал мне подстрелить одну из этих ланей!

И, все еще жалея, что упустил столь прекрасный случай, он добрался до озера, въехал в ворота, сошел с коня, приветствовал свою госпожу и с гордостью показал ей прекрасную борзую, которую он привел. Но наставник, истекающий кровью, уже донес ей свою жалобу.

– Королевич, – сказала дама, пытаясь казаться разгневанной, – как вы посмели так оскорбить наставника, заботам которого я вверила вас?

– Госпожа, – ответил Ланселот, – он пренебрег своей службой, ведь он вздумал упрекать меня за доброе дело. Я стерпел, когда он ударил меня, но я не мог видеть, как он бьет мою чудную борзую. Наставник этот учинил и еще кое-что: он не дал мне убить прекрасную лань, которую я бы с превеликой радостью вам принес.

Дама слушала все это с тайным удовольствием; но тут она увидела, что он выходит, метнув на наставника угрожающий взгляд, и призвала его обратно:

– Как вы могли отдать коня и дичь, когда они не ваши? Как у вас не дрогнула рука избить наставника, которому вы должны во всем повиноваться?

– Госпожа, я сознаю: пока я у вас под опекой, мне придется многое брать на себя. Но если Богу будет угодно, то, может быть, я однажды вновь обрету свободу. Чую я, что сердцу мужчины тяжело долго пребывать под чужой опекой: иногда он должен поступаться тем, что сделало бы ему честь. Я не желаю больше иметь наставника; наставника, я говорю, а не сеньора или госпожу. Но горе тому королевичу, который, по доброй воле отдавая свое, не может отдать чужое!

– Как! – воскликнула дама, – вы думаете, я говорила правду, называя вас королевичем?

– Да, госпожа, я сын короля и хочу, чтобы меня таковым почитали.

– Дитя мое, кто вам сказал, что вы сын короля, тот явно заблуждался.

– Весьма сожалею, ибо в душе я чувствую, что вполне достоин быть им.

Он ушел опечаленный; дама снова призвала его и, отведя в сторонку, поцеловала его в глаза и рот с материнской нежностью.

– Успокойтесь, сынок, – сказала она, – я разрешаю вам впредь раздаривать коней, добычу, все, что вам вздумается. Будь вам сорок лет, а не двенадцать, вы и тогда были бы достойны похвал за то, что щедро отдавали все, что имели. Отныне будьте самому себе сеньором и наставником: вы умеете выбирать между добром и злом. Если вы и не сын короля, то, по меньшей мере, у вас королевское сердце.

Здесь рассказ ненадолго покидает Ланселота, чтобы вернуться к его матери-королеве и к королеве Ганнской, его тете, пребывающим в печали и смирении в Королевском монастыре.

IX

Каждый день после мессы королева Элейна Беноикская ходила молиться на ту гору, где король Богор отдал Богу душу; потом она спускалась и печально сидела у озера, где у нее похитили дитя. Однажды, когда глаза ее, полные слез, были обращены к этой обширной водной равнине, ее приметил некий священник, ехавший верхом с единственным провожатым. Он был одет в длинную узкую сутану и закутан в черную мантию. Уйдя в свое горе, дама не видела и не слышала его приближения. Но он сказал ей, откинув капюшон на плечи:

– Госпожа, дай вам Бог радости, вами утраченной!

Элейна, вначале немного обеспокоенная, ответила на приветствие, ибо все в этом монахе выдавало человека добропорядочного: высокий рост, черные волосы, тронутые сединой, большие черные глаза, широкие плечи, крупные, угловатые кисти рук со вздутыми венами, голова и лицо, изборожденные шрамами.

– Извольте-ка разъяснить мне, госпожа, – продолжал он, – как это, служа Господу, вы можете предаваться такой скорби. Кто принял постриг, тому не пристало более сокрушаться ни о чем, разве только о грехах, совершенных еще в бытность вашу в миру.