Эти заповеди тоже предусматривали проживание сообща в небольших монастырях, беспрекословное повиновение старшим, начальствующим, главе обители — игумену, целомудрие, постоянную молитву, обязательную работу, причем не только физическую, как у Пахомия, но и умственную. Это позволило покончить с тягой монахов к индивидуальному подвижничеству, излишнему аскетическому, героическому самоистязанию, занимавшему столь видное место у египетских отцов, живших в пустыне. Василий Великий, напротив, предписывал избегать всего, что могло негативно сказаться на здоровье, то есть не одобрял избыток чрезмерных лишений. Служение Богу, по его авторитетному мнению, не должно было быть ни пыткой, ни развлечением. Число отшельников сразу пошло на убыль, поскольку настоятели позволяли вести ерметический образ жизни только самым благочестивым из монахов. Видимо, разумная умеренность и уравновешенность требований объясняет, почему принципам Василия Кесарийского со временем стали следовать иноки большинства киновий-обителей христианского Востока. Они сложили свои уставы в соответствии с наставлениями этого замечательного человека, который, таким образом, явился если не первым, то подлинным организатором византийского монашества.
Основными положениями, наряду с нестяжанием, то есть полным отказом от всякой собственности, целомудрием, абсолютным послушанием настоятелю с отречением от собственной воли, стала жизнь только внутри монастыря, без права его самовольно покидать, тем более на ночь, работа в монастырской пекарне, кухне, лечебнице, однообразие одежды, общие моления, еда и сон, забота о бедных и больных, раздача милостыни. Жизнь подчинялась порядку ежедневных долгих церковных служб, которые иноки обязаны были посещать все вместе, а накануне праздника моления начинались с наступления сумерек и продолжались до полудня. Недаром принадлежностью монахов являлись четки, которые помогали считать (отсюда их название) количество молитв, полагаемых в ежедневное правило, не сосредотачивая при этом внимание на самом счете. Кругообразная нить четок служила символом вечности, образом непрестанной (вечной) «умной молитвы», прерывающей любые мысли и позволяющей достичь бесстрастия — апафии, что в эразмовом произношении весьма красноречиво звучит как апатия.