Ромовый пунш

— Это то, что есть на самом деле, а не то, на что это должно быть похоже. — Он открыл ящик стола, и вынув из него газетные листы, на которых красовался набранный большими буквами заголовок: «Дэвид де ла Вилья», протянул их Максу. Пресс-релиз. Имя, год рождения 1965 в Хайалиа, штат Флорида… И ещё сказал: — Если уж не разбираетесь, то прочитайте, что об этом пишут газеты. Это вырезка из «Пост».

Макс быстро нашел подчеркнутую цитату. И начал читать вслух:

— «…де ла Вилья выносит на суд зрителей яркий коллаж из событий своей жизни, который хоть и представлен в виде метафоры… так… его отличает по-юношески смелый и вызывающий противоречивые чувства художественный стиль». — Макс снова взглянул на картину. — Да… теперь я вижу эту самую юношескую смелость. А уж противоречий здесь хоть отбавляй. Ты чем обычно создаешь свои шедевры? Уж не совковой ли лопатой?

— Теперь я вижу, что вы в этом ни черта не смыслите, — ответил художник-уборщик.

В другое время Макс может быть и сам признал это, но только не сегодня, будучи положительно уверенным, что где-то он уже видел этого парня. Казались знакомыми и вставленная в ухо серьга с крохотным бриллиантиком, эти волосы, эта его манера поведения, эти аккуратные усики.

— А что это за люди? — спросил Макс, указал на картину.

— Из моей жизни, — ответило новоиспеченное дарование, — они ищут пути, чтобы навсегда уйти из нее.

Макс подошел поближе.

— Тут кажется что-то приклеено, да? А я-то сперва подумал, что это все намазано краской. Похоже как будто на листья.

— Сахарный тростник. Я представляю жизнь как поле сахарного тростника, на котором мы заблудились и откуда нужно выбраться.

— Насколько мне известно, в Хайалиа не растет тростник. И если вот это твоя жизнь, — Макс перевел взгляд с картины на её создателя, — то почему я не вижу тут ничего, чтобы могло ассоциироваться с кражей со взломом? Разве не я несколько лет тому назад оформлял на тебя поручительство? Кажется, тогда тебя посадили за грабеж?

— Вы что, с ума сошли?

— Разве твое имя не Дэвид Ортега?

— Мое имя написано здесь. Можете прочитать.

— Что? Де ла Вилья? Так это же твой псевдоним. В те времена, когда мне пришлось впервые с тобой познакомиться, ты был обыкновенным Дэвидом Ортегой. Ты попался на хранении краденного и отсидел примерно шесть месяцев.

Дэвид Ортега де ла Вилья развернулся и собрался было уйти.

— И что, кто-нибудь платит деньги за такую мазню?

Художник, в прошлом ресторанный уборщик, остановился и обернулся.

— Теперь мне понятно, почему она ушла от вас.

— Так берут у вас это или нет? Я хочу знать, как идут дела у моей жены, если уж на то пошло.

— Теперь ясно, почему она даже не разговаривает с вами. За две недели она продала уже пять таких работ. От трех до трех с половиной долларов за каждую.

— Ты что, смеешься? И сколько же у Рене выходит за месяц?

— Это её дело. И вас это не касается.

Макс промолчал. Дело-то, конечно, её, но только до сего времени это ему приходилось из своего кармана оплачивать счета за аренду и за телефон — ну, хоть за эти её дурацкие горшки он не стал платить, за эти трехфутовые железные пепельницы, оторвать которые от пола было по силам лишь двум физически крепким мужчинам. Ему очень хотелось, чтобы сейчас она вошла сюда, неся пакетик с бутербродами для своего Давида — тогда он провел бы её в кабинет, и уже там объявил бы, что все, хватит, пусть теперь живет своим умом и как ей заблагорассудится. А он к чертовой матери бросает заниматься своими залогами-поручительствами и подает на развод.

Он разглядывал картину, стоявшую перед ним.

А может быть все же пока не стоит с ней разводиться.

Просто решительно объявить, что оплачивать её счета он больше не собирается.

Давид, художник-взломщик сказал:

— Видите вот эту фигуру? — с этими словами он подошел поближе к картине. — Посмотрите на неё хорошенько. Вы в ней никого не узнаете?

— Начать с того, что я здесь никого не вижу.

— Вот в этой части. Здесь.

Макс пригляделся повнимательнее. Там явно угадывались очертания похожей на человеческую фигуры. Мальчик? Щурясь, он подошел поближе. Короткая мальчишеская стрижка, но это была женщина, двумя точками была обозначена её обнаженная грудь и ещё этот крохотный темный треугольничек… Бледно-зеленая женщина среди темно-зеленых листьев, приклеенных и раскрашенных.

— Это, надо полагать, Рене?

— Ну вы даете! Не узнаете свою собственную жену? Да, это она. Она всегда позирует мне обнаженной.

Это было трудно себе представить. Когда они ещё жили вместе, Рене обычно загораживалась от него дверцей шкафа, всякий раз, когда надевала ночную рубашку. И каким образом удалось этому тощему паршивцу заставить её снять одежду перед ним?.. Хотя…

— А что Рене делает в тростниковых полях? — спросил Макс.

— Это поле символизирует её угнетенное состояние, от которого она всей душой желает избавиться, — объяснил доморощенный живописец. — Ее годы рабства, зависимости от вас. Когда вы не давали ей пожить для себя.

— Годы рабства? — переспросил Макс.