Ронины из Ако (Свиток 2)

Час настал! Они направляются к усадьбе Киры! Сёдзаэмон чутьем понял это. Все тело его было как в огне. Он тоже собрался встать и выйти, но вот ведь незадача! — не мог пошевелиться. У него перед глазами товарищи уходили один за другим. На улице было светло, и оставалось только удивляться: как же можно среди бела дня затевать такое сумасбродство?! Как же они не понимают?! В отчаянии он корчился, пытаясь что-то сказать или пошевелиться, но все попытки были напрасны. Какая-то страшная сила держала его и не хотела отпускать. Как он ни бился, ни вырывался, обливаясь кровавым потом, все было впустую…

Значит, все-таки сон… Бледный свет ночника дрожал на ширме в изголовье постели, потолочные балки терялись в ночной мгле.

Спавшая рядом с ним девица уже ушла. О ее присутствии напоминало только сдвинутое в сторону изголовье да разбросанные рядом по татами бумажные салфетки.

Голова гудела с похмелья. От вчерашнего сакэ и от ночного кошмара на душе было муторно. Какой ужасный сон! Да еще этот дух утоленной похоти, витающий в комнате…

И ведь я ни в чем не раскаиваюсь, ничего этого не стыжусь… Как же я изменился, если сравнить с тем, каким я был раньше! Пьянствую, покупаю женщин за деньги… Но при всем том разве могу я пренебречь долгом вассальной верности?! Да я ни на минуту не забываю о том, что нам предстоит мстить! А сам командор — он разве не тем же занимается? Ничего, когда дойдет до дела, все увидят… Может быть, Сёдзаэмон Оямада и погряз в пьянстве и разврате, но это не значит, что он перестал быть самураем!

Да, но что же все-таки означает этот сон? Почему от него так тяжело и неспокойно на сердце?

Веселый дом спал, объятый мраком. Была ли то предрассветная тишина? Чуть потрескивал фитилек в масляном светильнике, навевая осеннюю печаль. В этот предутренний час в квартале продажной любви было тихо, и лишь изредка, как сквозь сон доносились издалека звуки шагов. За стеной уже отчетливо слышались голоса, перестук деревянных сандалий. Отчего-то вдруг он почувствовал холодок от клубившегося снаружи рассветного тумана. Доносившиеся с улицы звуки не могли рассеять тоску этой ночи, но лишь напротив, усугубляли ее.

Сёдзаэмон протянул руку, взял трубку. Вспомнились вдруг слова песенки, которую пела вчера девица:

«Отдохни перед дорогой, покури со мной немного!»

Кончики пальцев были перепачканы табаком. Он не отрываясь смотрел на дым, поднимавшийся струйкой вверх вдоль грязноватой створки ширмы. Ему снова захотелось выпить. То, что девица ушла, избавляло его от необходимости вести поутру вымученные пустые разговоры, а выпить было бы недурно. Хотелось утопить в вине все свои заботы и сомнения. Кто-то спустился по лестнице. Неужели кто-то еще не спит? Откуда-то донеслись приглушенные голоса. Разговор то прерывался, то начинался снова. Вернуться домой? Наверное, недалеко от дома найдется какая-нибудь ночная забегаловка, где можно будет напиться вволю. Но стоило подумать об этом, как настроение сразу же испортилось. Погасшая трубка так и осталась без дела зажатой между пальцами. Тут снова отчетливо послышались шаги: кто-то шел по коридору, приближаясь к его комнате.

Сёдзаэмон догадался, что возвращается его девица. Слегка отодвинув сёдзи, она заглянула в комнату и вошла. Сёдзаэмон заметил, что глаза у девицы красные, заплаканные.

— Что случилось? — спросил он.

— А? — рассеянно откликнулась она, как-то странно опустившись мешком на татами. — Да там наша Хана-Оги со своим клиентом…

Сёдзаэмон заинтересованно смотрел на заплаканное лицо девицы.

— Ах, это все так неожиданно!

— Что там? Синдзю, двойное самоубийство, что ли?

Девица кивнула. Лицо ее стало белым, как бумага. У самого Сёдзаэмона, не отрывавшего от девицы глаз, лицо тоже заметно побледнело. Он тоже время от времени пользовался услугами девицы по имени Хана-Оги, которая за свой веселый нрав и приветливое обхождение снискала всеобщую симпатию. Только сегодня вечером он столкнулся с Хана-Оги в коридоре. Она была, как всегда, весела и беззаботно смеялась. Ничто не предвещало столь печального конца. Девица между тем плакала навзрыд и все не могла успокоиться. Слезы так и катились по щекам. Она и сама не знала, почему. Прочие посетители заведения могли быть недовольны, так что чиновники из сыскной управы заявились потихоньку, все осмотрели и ушли. Ей же было велено никому до утра не говорить о происшествии. Она была самой близкой подругой Хана-Оги — вот ее и вызвали на допрос. Долго не отпускали — все расспрашивали о покойной. Девица рассказывала всхлипывая, приглушенным голосом, боясь, как бы ее рыдания не услышали на улице.

— Да, напрасно она так, не стоило умирать! — искренне посочувствовал Сёдзаэмон. — Наверное, в деньгах у нее была нужда?

— Не знаю. Но вообще деньги у нее водились — не бедствовала.

Может быть, тогда здесь замешано что-то, связанное с вопросом чести? Сёдзаэмон задумчиво смотрел на колеблющееся пламя светильника. В его душе, объятой безысходным мраком одиночества, словно белый цветок, вдруг явившийся взору в дальнем уголке сада, воскрес образ Сати Ходзуми.