Рос орешник...

И Женька долго смотрел на черные окна. Всходила луна, светлело небо. А потом он ушел. И брел я узкой тропочкой по сонному селу. Пели первые петухи. Спать не хотелось. Казалось, что когда кончится эта ночь, то с нею исчезнут и Клавка, и темные окна ее дома, и это нытье в груди и снова станет легко и просто.

Но ночь кончилась, и ничего не исчезло. Не исчезло и через день, и два, и три… Я злился, я не знал, что делать. Купался ли в мутной воде речки, копнил ли с колхозниками сено на лугах, носил ли воду в баню — все было делано и говорено через силу, всему мешали назойливые мысли о маленьком домике на окраине села, мысли о глупой Клавке, незаметно влезшей в мое нутро наперекор всем здравым помыслам и убеждениям. И мало того, что я угрюмо смотрел на Женьку, угрюмо отвечал на его вопросы, сердился неизвестно на что, я повадился ходить в библиотеку. Брал книги и читал. Читал через силу и приносил их, прочитанные, обратно. Клавка невозмутимо брала их, вычеркивала в карточке, подавала новые, записывала и смотрела пугающим взглядом.

И я не знал, что говорить брату, когда мы оставались одни. Женька никуда не ходил — ни в кино, ни в библиотеку. И со мной он молчал. Я не заметил, когда уехал Юрка. Не заметил, как стали поспевать яблоки в садах. Не заметил, как мать внимательно и грустно стала поглядывать в мою сторону.

Однажды после обеда брат сказал:

— Я уезжаю завтра.

— Куда?

— На сессию. Приеду через две недели.

Я молчал. Молчал и думал о Клавке. А еще мне было стыдно, как будто я что-то украл. И вдруг я понял, что способен сделать еще что-то худшее. Что? — не знал, но уже предчувствовал. И, боясь этого, я повернулся к брату, посмотрел ему в глаза:

— Поговорим?

— Поговорим, — сказал брат и придвинулся ко мне.

Я замолчал и наконец выдавил из себя:

— Я видел, как ты ее провожал тогда, в первый раз. Она мак сорвала…

— Я знаю. Ты папиросу не потушил.

— Ты ее еще провожал, в магазине слышал, в очереди…

Женька молча отошел к окну. Вошла мать.

— Я не помешала?

— Нет, мама.

— Женя, я тебе помидор свежих на дорогу положу. Возьмешь коричневую большую сумку. Там брюки, две рубашки и носки выходные. Ты сегодня же положь, что тебе еще надо.

— Хорошо, — сказал Женька.

Я видел, что и мать тревожится, но старался не замечать этого. Она ушла, и я спросил:

— Так правда ли, в магазине? Женька, не глядя, быстро ответил:

— Давай не будем о ней говорить. Никогда.

— Почему?

— Не знаю…

И тут я увидел своего брата, который был мне знаком каждой черточкой и каждым движением. И всего понимал. В эту минуту любил его еще сильнее. Любил и мучился. Мне захотелось сказать «все-все». Но что это «все-все», я не знал. И тогда, помрачнев, сказал он:

— Люби ее.

И не мог я возразить. Не мог ничего ответить. Я промолчал.

В этот вечер я долго сидел в библиотеке. Пересмотрел все подшивки газет и сбоку поглядывал на Клавку. Смотрел и не мог запомнить.

Она говорила неожиданно обыкновенные вещи, умела бояться одними глазами, гибко хмурить брови и смотреть исподлобья мерцающей теменью. Мне нравилась ее бегущие волосы. Нравилось, как она ступала но половикам, как клала стопочкой книги и старательно писала мелкими буквами. Я решил дождаться конца работы и дождался.

— Я ухожу. Если вам нужно, приходите завтра.

Клавка расчесала зеленым гребешком волосы, посмотрела в зеркальце и взяла со стола замок:

— Я закрываю. Чего же вы?

— Я вас ждал.

Клавка усмехнулась. Тягучая бровь поползла к виску. Одна половина лица была в тени. В голове моей быстро пронеслось: «Ведьма!» Клавка снова повела глазами так, как умела только она.

— Что угодно?

— Проводить, — брякнул я, как солдат, и даже вытянулся.

— А что у тебя брат, не заболел ли?

— Уезжает он.

— Насовсем? — Гребень в ее руке дрогнул.

— На две недели.

Клавка мне улыбнулась:

— Провожать меня не надо. А за книгами приходи.

Я вышел. Я был рад Клавишной улыбке. Больше она мне никогда так не улыбалась. Никогда.

Две недели тянулись долго и невыносимо. Я приходил с работы, умывался и садился читать. Ужинал и снова читал. Читал скучные Женькины книги, никуда не ходил, а меня тянуло. Ох, как тянуло! Но я уже решил: нет и нет. Забыть ее! Хотя бы притвориться, что забыл. Я все понимал. Кто я? Никто. Что я могу? Ничто. Олух? Олух. Учиться? Толку нет. Да еще эгоист. Отказаться от Клавки? Сил не хватило отказаться. Обругав себя всяко и полностью разуверившись в своих силах, я начинал тут же оправдываться (уж таков я был). Убеждал себя, что Клавка, может, и думает обо мне, ведь не оказала же она прямо: «Отвяжись, не люблю и т. д.». И что Женька тоже никакого особого подвига не совершил, может, Клавка ему вовсе и не нравится. А потом начинал терзаться сомнениями снова, и так без конца, две недели.