Рос орешник...

Евгения уронила блюдце, оно не разбилось, а лишь подкатилось к печи, и кошка стала его лизать.

— Ты с каждым днем каменнее. Слова путного не добьешься. У тебя, наверное, что-то с головой. — Евгения подошла и запустила пальцы в его волосы.

— Наверное. Что-то с головой, — согласился он. Кошка заскреблась о валенок.

Работал он свирепо. Ему казалось, единственное, что еще осталось в жизни, это работа. Готовилась техника к предстоящей весне. Ему очень хотелось весны. Пахать, пахать, врыться в эту землю, услышать ее вздохи, спутаться с нею, как травина с травиной. Запах земли целебен. Варька перестала отвечать на письма. Она крушила, безжалостно ломала его мечту. А может быть, он ломал ее сам. «Может быть, сам».

Он остановил ее днем. И сразу спросил, сам не зная зачем:

— Ты чего ломаешься? Смотри… Берегись.

У Варьки выкатилась слеза. Внутри у него заныло, он готов был язык себе откусить, но какой-то черт путал тонкие прямые нити его мыслей. И Николка тут подоспел:

— Не уговорил еще?

Варька рванулась и побежала. Николка хохотнул:

— Курево есть? Ты… Чего ты?

— Заткнись и иди.

— Чего?

— Пошел! — Слово выкрикнулось так громко что прохожая соседка удивленно оглянулась.

А больше ничего и не было. «Неужели все?»

Встал он рано. Пороша улеглась. Надел синий свитерок. «Заштопала». Погляделся зачем-то в зеркало. Над губой темно выступили усы, он оскалил зубы и замер. Часы тикали медленно и сонно. В зеркале плавало отражение свадебной фотографии. Евгения в дыме белом и далеком, и он с бумажными цветами на груди, самозабвенно улыбающийся в дыру фотоаппарата. В зеркале все выглядело по-другому, в зеркале была чья-то чужая жизнь. Он круто повернулся и, давя со скрипом половицы, прошел на кухню, достал с печи валенки и полушубок.

Снег был нов и нетронут. Лыжи мягко скользили и ломали наст. Было сыро, но за лесом уже вспухал красным горизонт.

Он съехал с бугра и ровным шагом стал углубляться в ельник. Деревья клонились от тяжести снега. «Больно много пороху взял». Месяц еще не растаял и походил на коровий рог, который очень уж низко скользил и все время задевал за еловые макушки. «За ту сосну обязательно заденет». Месяц задел, зацепился и выскользнул. Лыжа уткнулась в пень. «Зараза». Нижняя ветка обдала снегом и выпрямилась. «Дура». Потом пошли поляночки с мелкими кустами, кое-где дыбились молочными шлемами запорошенные стога. Иногда поляну пересекали лосиные следы. Он все шел и шел. Уж давно начало светлеть, и солнце сочилось в лес, а он все бежал, ровно скользя лыжами, словно стремился к какой-то цели, словно у него все было рассчитано по мелочам, куда свернуть, где обойти заломник, в каком месте пересечь ручей. Из-под шапки лезли мокрые волосы.

Внезапно он остановился и стоял долго, почти не шевелясь. Перед ним был низкий вязинник, кое-где перемешанный рябинами. Здесь было много снегирей и каких-то незнакомых ему птиц. Они потрошили и донимали чудом удержавшуюся рябинную ягоду. Среди белого красное было неожиданно. «Надо было разойтись с Женей. На Варе жениться. Надо было сделать так». Он стоял и тупо рассматривал птиц. Они поначалу испугались, заперелетали, а потом вновь принялись за свое дело драчливо и жадно. «Как будто это только сейчас мне пришло в голову. Сейчас? Сейчас, наверное. Смешные эти пичужки». Он сокрушенно вздохнул и огляделся. «Голодные они. Конечно, голодные. И ведь красные какие!» И тут он сразу забыл и про птиц, и про то, что думал… Он потрогал ружье и пошел по лесу ровной рысью.

Когда выскочил заяц, он не заметил, он даже не понял, откуда он выскочил: на следы он не обращал внимания, словно и не охотиться шел. А заяц выскочил и шмыгнул сдуру под самым его носом. Зайчишка был молодой, весь белый, как снежный комок. Он перекатился через полянку не так уж быстро, но мало того, что вел себя глупо и беспечно, он еще остановился под елочкой метрах в тридцати и чуть привстал на задние лапы, вытянув шею и навострив уши. «Во дурак!» Выстрел глухо хлопнул по тишине, раздалось эхо. «Дурак». Он медленно подошел и хотел поднять добычу, но удивленно хмыкнул, увидев, что заяц жив, и бусины его глаз полны боли и ужаса. «Промазал, идиот». Он сплюнул, заяц шарахнулся, отскочил в сторону, присел, сжался. И опять красное среди белого. Он поморщился, сцапал грубо зверька и бесцеремонно осмотрел. Была перебита передняя лапа, а остальные трепыхались и царапали его рукав. «Промазал, идиот». Сунул зайчишку за пазуху и пошел обратно по своей лыжне.

— Я его выкормлю, залечу. — Евгения пыталась перевязать бинтом зайцу лапу.

— Оставь. Я скальпель принес.

— Не надо было мазать. А теперь что! Иди умойся, еда на столе.

— Я скальпель принес.

— Не буду я его есть.

— Девятая шкурка будет.

— Успеется со шкурками. — Жена помолчала, потом вдруг начала горячо и взволнованно: — Не трожь его. Выкормлю, залечу. Пару ему найду. Разводить буду зайцев. Так быстрее на шубу-то насобираем.

— А если подохнет?

— Я вылечу… Пару ему найду… Разводить…