Росгальда

– У него, в самом деле, больной вид, – сказала фрау Верагут, почти успокоенная, с чувством матери, которой гораздо приятнее ухаживать за больным ребенком, чем разбираться в каких-то необычайных шалостях и наказывать его за них.

– Ты поешь, а потом мы уложим тебя, котик, – нежно, успокаивала она.

Пьер сидел, весь серый, с полузакрытыми глазами, и без сопротивления глотал все, что ему вливали в рот. Пока отец кормил его супом, мать щупала ему пульс. Жара не было.

– Может быть, мне пойти за доктором? – нетвердым голосом спросил Альберт, которому было неприятно, что он один ничего не делает.

– Нет, не стоит, – сказала мать. – Мы уложим Пьера в постельку и тепло-тепло укутаем, он хорошенько выспится и завтра будет опять здоров. Правда, моя радость?

Мальчик не слушал. Когда отец хотел дать ему еще супу, он отрицательно покачал головой.

– Не надо его заставлять, – сказала мать. – Пойдем, Пьер, я уложу тебя, и все будет опять хорошо.

Она взяла его за руку; он тяжело встал и вяло последовал за ней. Но в дверях он остановился, лицо его исказилось, он весь скорчился и в приступе тошноты изверг из себя все, что только что съел.

Верагут отнес его в спальню и предоставил матери. Зазвенели звонки, и слуги забегали вверх и вниз по лестнице. Художник сел несколько кусков, а в промежутках еще два раза забегал к Пьеру, который, раздетый и вымытый, уже лежал в своей медной кроватке. Затем пришла фрау Адель и сообщила, что ребенок успокоился; у него ничего не болит, и он, вероятно, заснет.

Отец обратился к Альберту:

– Что Пьер ел вчера?

Альберт подумал и ответил, обращаясь не к отцу, а к матери:

– Ничего особенного. В Брюкеншванде я велел дать Пьеру молока и хлеба, а к обеду в Пегольцгейме нам подали макароны и котлеты.

– А потом? – допрашивал тоном инквизитора отец,

– Он не хотел больше ничего. После обеда я купил у одного садовника абрикосов. Он съел только один или два.

– Они были спелые?

– Конечно. Ты, кажется, думаешь, что я нарочно расстроил ему желудок.

Мать заметила его раздражение.

– Что с вами? – спросила она.

– Ничего, – сказал Альберт.

– Я ничего не думаю, – продолжал Верагут, – я только спрашиваю. Вчера ничего не случилось? У него не было рвоты? Или, может быть, он упал? Он не жаловался, что у него что-нибудь болит?

Альберт на все вопросы отвечал односложно «да» или «нет» и страстно желал, чтобы обед скорее кончился.

Когда отец еще раз на цыпочках вошел в спальню Пьера, он застал его спящим. Бледное детское личико выражало глубокую серьезность и упоение сном-утешителем.

В этот тревожный день Иоганн Верагут окончил свою большую картину. Испуганный и встревоженный до глубины души пришел он от больного Пьера, и ему было труднее, чем когда-либо, заглушить бушевавшие в нем мысли и найти то спокойствие, которое было секретом его силы, и которое он оплачивал такой дорогой ценой. Но воля его была сильна, ему удалось добиться своего, и в послеполуденные часы, при прекрасном мягком свете, картина получила последние маленькие поправки и необходимые штрихи.

Когда он положил палитру и сел перед картиной, его охватило ощущение пустоты. Он сознавал, что эта картина представляет собой нечто особенное, и что он много дал ею. Но себя самого он чувствовал опустошенным и как бы выжженным. И у него не было ни одной души, которой он мог бы показать свое творение. Друг был далеко, Пьер болен, а больше у него никого не было. Действие своей работы он почувствует, и отголоски на нее услышит только, из равнодушной дали, из газет и писем. Ах, это было ничто, меньше, чем ничто; обрадовать, наградить и подкрепить его могли бы теперь только взгляд друга или поцелуй возлюбленной.

В продолжение четверти часа он молча стоял перед своей картиной, которая впитала в себя силу и лучшие часы нескольких недель и сияла теперь перед его глазами, между тем как сам од, истощенный и исчерпанный, стоял перед своим творением, как перед чем-то чужим.

– Ах, глупости, я продам ее, а на вырученные деньги, съезжу в Индию, – пытаясь быть циничным, сказал он себе.

Он запер дверь мастерской и пошел в дом взглянуть на Пьера. Мальчик спал. На вид ему было лучше, чем днем, лицо его от сна раскраснелось, выражение муки и безутешности исчезло.

– Как это быстро проходит у детей! – сказал он у двери шепотом жене.

Она слабо улыбнулась, и он увидел, что она тоже вздохнула свободнее, и что и ее тревога была сильнее, чем она показывала.

Ужин наедине с женой и Альбертом улыбался ему очень мало.

– Я пойду в город, – сказал он, – и к ужину не вернусь.

Больной Пьер дремал в своей кроватке, мать спустила шторы и оставила его одного.

Ему снилось, что он медленно идет по саду. Все слегка изменилось, и было гораздо больше и обширнее, чем всегда, он шел, шел и никак не мог дойти до конца. Клумбы были красивее, чем ему когда-либо приходилось их видеть, но цветы казались все странно стеклянными, большими и необыкновенными, и все вместе сияло грустной, мертвой красотой.