Роскошь нечеловеческого общения

— Так я же безработный. Естественное состояние для занятий философией. Так вот, помнишь? «Свобода без социализма — это несправедливость, а социализм без свободы — это рабство». Значит, что получается? Что жили мы при социализме без свободы. То есть в рабстве. А теперь социализм отменили, осталась одна полная свобода. И — полная несправедливость. Что же лучше?

— По-твоему, рабство лучше?

— Если из двух зол выбирать, то думаю, что лучше. Опять-таки закон больших чисел…

— При чем здесь большие числа?

— При том, что для основной массы народа — нашего ли, другого — рабство это самое естественное и милое сердцам и душам состояние. Думать не надо, инициативу проявлять — вообще категорически противопоказано. Ходи себе на службу, сиди от звонка до звонка. Все, что требуется, — не критиковать начальство и быть послушным, исполнительным работником. Можно, впрочем, даже быть лентяем. Это лучше, много лучше, чем лезть с рационализаторскими предложениями. Так ведь?

Он посмотрел на Карину Назаровну.

— Ох, не знаю я, не знаю, — покачала головой женщина. — Все правильно вы говорите… Рабство и все прочее… Только мне спокойней тогда было жить. Зарплату платили. В Крым летом ездила…

На ее глазах снова показались слезы.

— Вот, скажем, взять меня. Мне не нравилась эта система. И многим. Ну не многим на самом деле, весь диссидентский корпус — капля в море. Но те, кому это не нравились, могли бороться. Могли что-то предпринимать, чтобы хотя бы свою жизнь изменить, не говоря уже о целой стране. Понимали, против кого вести борьбу и как. Да?

Журковский пожал плечами.

— А, я забыл, ты-то всегда был тише воды, ниже травы. Ладно. Извини. Ну вот, о чем бишь я? Ага. Это было рабство, но мне в этом рабстве все было ясно как божий день. А сейчас — та самая несправедливость, которая в любом государстве является основополагающей платформой, та несправедливость, на которой любое государство-то и стоит, поскольку оно, по сути своей, есть институт подавления масс, сейчас эта несправедливость достигла каких-то космических масштабов. Ныне это главный и единственный закон существования.

— Что же ты предлагаешь? Что, например, мешает уехать тебе?

— А тебе? — ехидно спросил Крюков.

— Мне? Поздно уже. Еще тогда, когда собирались, я понял, что поздно, время наше упустили. Нужно было раньше собираться… Даже, знаешь, не по возрасту поздно, а вообще… Засосало. Институт ведь у меня, студенты… Как я все это брошу? Что я там буду делать? Такси водить, как ты говоришь? Тогда — зачем я жил вообще? В чем смысл? Учился. Других учил. А сам — в такси? Или посуду мыть?.. Это значит расписаться в собственной…

— Ты и так уже давно во всем, в чем только можно, расписался. Не обижайся. Я ведь тоже… Вот Суханов, он не расписался. Он шевелится. Но — в чистом виде эмигрант. Из тех, кому повезло. Хотя, с другой стороны, повезло ли? Рад ли он тому, чем занимается? У него ведь, поди, прежде были какие-то иллюзии. Насчет семьи хотя бы. А теперь — посмотри, во что его Вика превратилась.

— Да, Вика, она очень стала странная, — вставила Карина Назаровна. — Я ведь ее тоже давно знаю. Очень она за последнее время изменилась.

— Изменилась… Конечно, изменилась. Все изменилось, Карина Назаровна, не только эта Вика. Все. Только мы делаем вид, что живем по-прежнему. И совершенно из этой новой жизни вылетаем. А Греч, кстати…

Журковский поморщился. Что им всем дался сегодня Греч?

— Греч — идеалист, — сказал он.

Гоша придвинулся к Журковскому и, дыша ему в лицо, отчего-то зашептал:

— Мне страшно, Толя. Страшно. Греч — для всех для нас пример. И что с ним будет, одному Богу известно.

— А что с ним будет? — встрепенулась Карина Назаровна. — Посадят его. Вот что с ним будет. Допрыгался.

— Как это — «посадят»? — спросил Журковский. — Да за что?

— А может, не посадят, — продолжала Карина, не слыша вопроса. — Может, как и все эти политики, откупится. У него денег-то, поди, побольше, чем у Суханова. Наверное, уж не один миллион долларов в швейцарских банках. Вон что в газетах про него пишут…

— А что такого про него пишут? — спросил Журковский.

— Как? Вы не читали?

— Нет.

— Так уже недели две пишут… Что ворует мэр, что квартиры хапает — и себе, и семье своей… Какие-то родственники из деревни… Всех жильем обеспечил.

— Да не в этом дело, — отмахнулся Крюков. — Это такие мелочи… Подумаешь — квартиры…

— Постой, постой. — Журковский постучал кончиками пальцев правой руки по столу, как, бывало, делал на семинарах и лекциях для привлечения внимания разомлевших студентов. — Постой. Он что, действительно замешан в этих делах?

— Толя! Ну кто же тебе точно это скажет? Ничего не известно.

— А пишут, что доказательства есть, — снова встряла Карина Назаровна. Подарил какой-то своей не то племяннице, не то свояченице квартиру в центре. Себе тоже взял. И еще каким-то родственникам. Весь клан сюда перетащил свой…

— Ну что это значит — «взял»? Карина Назаровна, вы же взрослый человек. Как вы это понимаете — «взял»? Купил — еще можно сказать. Выменял. Но «взял»?