Роскошь нечеловеческого общения

— Украл, и все, — спокойно пояснила Карина Назаровна. — Как у нас все воруют? Так и он. Чего же не взять, если само в руки плывет?

Журковский встал и, подойдя к окну, открыл пошире форточку.

— Перестаньте, Карина Назаровна, я вас умоляю. Не знаете человека, так зачем так огульно его обвинять? Ничего Греч не мог украсть. А квартиры эти… Разберутся. Мало ли дерьма выливают политики друг на друга? Что же, всему верить? Ерунда это, газетные утки. Пишут что хотят. Сенсации дешевые ищут. Или сами выдумывают, полагаю, тут как раз этот случай. Я Пашу сколько лет знаю он никогда в такие игры не играл. И играть не будет. Не так воспитан. Еще раз говорю — идеалист он.

— Толя, во власти люди меняются, это даже ребенку сейчас известно.

— Ничего подобного. Человек не меняется вообще. Просто некоторые его черты, прежде спрятанные, латентные, так сказать, могут со временем проявиться. А те, кого это удивляет, просто плохо были с этим человеком знакомы.

Крюков сунул в рот папиросу.

— Что вы съезжаете на какую-то ерунду? При чем тут квартиры? Не в этом дело.

— А в чем? — спросил Журковский.

— Ты сам уже дал ответ на этот вопрос. В том, что он идеалист. Причем идеалист, лишенный обязательного атрибута выживания в политике: он лишен жестокости. Напрочь. И это — приговор. Были в политике величайшие идеалисты, которые жили долго. И у власти находились долго. Но все они отличались чрезвычайной жестокостью, которая этот их идеализм компенсировала. Вот Сталина хотя бы взять. Романтик! Но вместе с тем — откровенный уголовник. И романтика у него, в общем, тюремная… Но — держался старик, долго пыхтел… Гитлер тоже не прагматик, если уж копнуть как следует… Но — зверь!

Последнее слово Крюков произнес с каким-то даже уважением.

— А Греч — он идеалист без жестокости. Ничего у него не выйдет. На этих выборах ему ни синь пороху не светит, это я точно говорю.

— И что же? Вот ты, к примеру, разве не будешь за него голосовать? спросил Журковский.

— Я вообще ни за кого не голосую. Уже давно. — Крюков закурил новую папиросу. — Да… Давно… Все они сволочи… Но, знаешь, за Греча, пожалуй, в этот раз пойду, опущу бумажку… Именно потому, что безнадежное дело. Только поэтому.

— Да почему же безнадежное? — удивился Журковский с неожиданным для самого себя раздражением. — Что, есть другие кандидатуры? Кто? Ты видишь кого-нибудь, кто мог бы… Кто был бы…

Он вдруг понял, что не может сформулировать одним словом то, что хотел сказать о Грече. Слишком много он мог о нем сказать. Вдруг Журковский почувствовал, что пассивная созерцательность, составлявшая последние годы все его существование, смертельно надоела ему, что он хочет действовать. Правда, в чем эти действия должны заключаться, он тоже не смог бы сейчас для себя определить.

— Ладно, Толя. Давай спать, — улыбнулся Крюков. — Правильно, Карина Назаровна?

— Да, конечно, Гоша. Конечно. Время-то какое? Утро уж на дворе. А утро, как говорится, вечера мудренее.

— Все, господа. Я отчаливаю.

Гоша встал.

— Куда же вы, Гоша? Ведь Галя сказала, что можете остаться…

— Да ладно вам, Карина Назаровна, — еще шире улыбнулся Крюков. — Я себя в своем Городе чувствую, как в собственной квартире. Люблю гулять по ночам. А по утрам — еще больше. Это у меня с юности. Знаете, когда идешь домой из гостей пьяный, а люди вокруг — на завод… Так приятно… Ладно, пошел. Кстати, Толя, забыл совсем — с дверью ты знаешь что сделай?

— С дверью? — не понял Журковский.

— Ну внизу, на лестнице.

— А-а… Что?

— Набери на компьютере текст — мол, администрация района в связи с участившимися квартирными кражами просит запирать дверь… И приклей там скотчем. Должно подействовать. У нас власть любят.

Глава 4

Журковский, несмотря на то, что уснул уже ранним утром, проснулся, как обычно, в восемь.

«Сколько же я спал, интересно? — подумал он. — Часа два с половиной… Вот она, старость. Правду говорят, что старики могут почти не спать. Или они просто спят на ходу? Компенсируют ночную бессонницу?»

Анатолий Карлович быстро оделся и вышел на кухню, где его, как всегда, уже ждали чашка горячего кофе, сосиски и бутерброд с сыром.

— С добрым утром, — сказала Галя.

Она стояла у плиты спиной к мужу и не повернулась, когда он вошел. Журковский улыбнулся и ответил, как всегда отвечал по утрам:

— Привет, солнышко.

Он находил в банальном, нет, находящемся даже за гранью банальности «солнышке» особую прелесть. Журковскому казалось, что он элегантно разрушает сложившийся стереотип, выворачивает пошлость наизнанку и, очистив слово от привычных и мелких ассоциаций, возвращает ему свежесть, наполняет новым, глубоким смыслом.

Размышлениям о новом значении старых, затертых штампов он любил предаваться за едой, а по утрам у него всегда был хороший аппетит. Продолжая улыбаться, Журковский уселся за стол и принялся за сосиски, обильно намазывая их горчицей («В мои годы вредно с утра острое, да пес с ним!..»), запивая крепким горячим кофе из массивной, на четверть литра, чайной чашки («Наркомания какая-то! Пора дозу снижать!») и поглядывая на жену со смешанным чувством нежности и благодарности.