Роскошь

— Фотография тоже безрелигиозна.

— Поэтому все и случилось. Моей первой фотографией была вагина матери. Я вылез из нее и тут же сфотографировал.

— Араки, — укоризненно сказал я, — по-моему, об этом написали уже все журналы на свете.

— Учти, Эротос, я повторяю только правду.

— А на самом деле?

— У меня был школьный друг, который меня изводил. Он сказал, что у моей матери большой пупок. Это самое страшное детское ругательство в Японии.

— Почему?

— Большие пупки бывают у бедных людей.

Мы вошли в клубы пара. Араки выловил из тумана молодого красавчика, которого мыла банщица. В воздухе пахло корицей и спермой.

— Твой коллега, — закричал он. — Писатель! Он пишет роман о современной любви. Как доказать то, что ты любишь?

— Надо съесть какашки любимой, — не задумываясь, сказал красавчик, манерно поводя головой, как рысак.

— Говно — самая модная тема новой японской литературы, — объявил Араки. — Ты кого сегодня возьмешь, мальчика или девочку? — поинтересовался он, скидывая ботинки маленького размера и коротенькие носки.

Это какой-то детский сад, подумал я, — японские столы и стулья. Все такое низенькое. Раздевшись, Араки остался в черных очках.

— На самом деле, я вешу тринадцать кило, — сказал он, — это вес полного собрания моих фотографий, которое выпустили немцы.

— Разрешите сказать, что сопровождающая не имеет права раздеваться в присутствии Виктора Владимировича.

— На Окинаве все позволено, — вдруг закричал на нее Араки.

Кислотно-пронзительно представилась мне Окинава: океан, коралловые скалы, ананасы в цвету, американская база за бесконечной колючкой, японки в строгих старомодных купальниках. Никто не купается, кроме отчаянных камикадзе, вроде меня: дети рыбаков генетически боятся быть съеденными в воде. Вода в океане тридцать шесть градусив. Почему градусив? Потому что такого не бывает. Липкие жаркие сумерки сентября в городе Наха на главной улице Кукусай. В Японии запрещены казино. Банкоматов на улицах почти нет. Уличной рекламы тоже мало, японская реклама вся ушла в Москву. Мучительно мало людей говорят по-английски, и мне на улице Кукусай остается играть с Акико в металлические шарики «пачинка», азартную игру русских дошкольников.

— Большой человек на телеканале Фудзи, — Араки шлепнул по животу молодого представительного японца.

— Не канал, а тошниловка, — строго сказал телевизионщик. — Развлекаем публику бесконфликтными шутками.

— Почему вы так откровенны? — искренне удивился я.

— А что еще остается? Вы любите корейскую пищу?

— Да.

— И я люблю, несмотря на то, что секретная полиция Северной Кореи воровала у нас людей. Слышали?

— Краем уха.

— Америку любите?

— А что?

— Там у всех одинаковые возможности. Для меня на первом месте стоят деньги, дальше — жена, потом японские ценности.

— Вы бы сделали себе харакири, если бы вам сказали, что у вашей мамы большой пупок?

— С этим, конечно, не шутят, но я не самурай, — захохотал телевизионщик.

— Вы когда надумаете отдать наши острова? — выплыл из тумана консервативный японский сенатор совершенно узбекской наружности.

— Вот помоюсь и надумаю, — многообещающе улыбнулся я. — А у вас, говорят, с традициями стало неважно.

— Вы имеете в виду крашеных девок на роликах? — Две разнополые банщицы мыли сенатору уши. — Болезнь роста. Не забудьте об островах.

— Я только притворяюсь перед журналистами, — вступил в разговор Араки, — что не читаю книг со школьных времен. Прочти ты нам лекцию по русской литературе.

— Русская литература полна утопленницами, — лаконично обобщил я.

Аудитория разделилась на две категории: на банщиц и тех, кого они хороводом мыли, кому хороводом отсасывали. На северном острове Хоккайдо местная публика моется, сидя на низких табуретках, внимательно глядя на себя в большие зеркала, чтобы не дай Бог что-либо не осталось недомытым. Вставая, северные целомудренные мужчины, не то, что токийцы, прикрывают свой срам друг от друга длинными белыми тряпочками. Но особенно красивы японские унитазы в первоклассных гостиницах, удивительное чудо техники с различными зелено-красными кнопками на боковых панно.

Я приподнял крышку, заглянул внутрь, откинул ее до конца и сел, осторожно осваиваясь. Для начала нажал первую попавшуюся кнопку. Сидение наполнилось комнатным теплом, как обод руля у дорогого автомобиля с подогревателем. Я попробовал кнопку со значком, имеющим конфигурацию многослойного игрека. Унитаз понимающе заурчал; щелкнул датчик: фонтан воды с ароматной пеной ударил мне в задницу и чьи-то маленькие нежные лапки принялись меня подмывать как родного и близкого им человека. Рядом на стене висел телефон. Поколебавшись, я позвонил в администрацию.

— Унитаз 007? — раздался в трубке доброжелательный женский голос.

— Вероятно, — ответил я, запоминая свой порядковый номер.

— Готовы к взлету?

— А на что нажимать?

— На большую зеленую кнопку с буквой «S» посредине.

Я потрогал ярко светящуюся кнопку.

— Унитаз 007 готов к полету!

— Только, пожалуйста, не сбрасывайте нам на голову…

— Да вы что! Я уважаю Японию.

— Счастливого полета!