Рославлев, или Русские в 1812 году

— Нет, ваше благородие! все смирно. Ну, бес тебя дери, вставай! — прибавил он, стащив с меня лошадь.

— Как смирно? — вскричал я, вскочив на ноги, — да разве ты не слышишь?

Казак вздрогнул, повернулся назад и стал прислушиваться.

— Что ты — оглох, что ль?.. Разве не слышишь, перестрелка?

— Никак нет, сударь! ничего не слышно.

— Да что ж это такое?

— Вот это, что стучит-то? Это толчея.

— Как?

— Да, ваше благородие! вот в этой мельнице, подле которой я стою.

Ух! какая свинцовая гора свалилась с моего сердца! Я бросился обнимать казака, перекрестился, захохотал как сумасшедший, потом заплакал как ребенок, отдал казаку последний мой талер и пустился бегом по валу. В несколько минут я добежал до рощи; между деревьев блеснули русские штыки: это были мои солдаты, которые, построясь для смены, ожидали меня у самого аванпоста. Весь тот день я чувствовал себя нездоровым, на другой слег в постелю и схлебнул такую горячку, что чуть-чуть не отправился на тот свет.

— Поделом, брат! — перервал Зарядьев, — вперед наука!

— И могу вас уверить, — продолжал Двинской, — что эта наука пошла мне впрок. Теперь, когда я веду смену, то иду всегда впереди, как на ученье, перед моим взводом.

— Да так и должно: когда офицеры при своих местах, так и солдаты делают свое дело. Ну что? зачем? — спросил Зарядьев, обратясь к вошедшему ефрейтору.

— Я прислан, ваше благородие, с пикета, — ответил ефрейтор.

— Зачем?

— На плесе показались две лодки, ваше благородие!

— Две лодки?.. с народом?

— Не могу знать, ваше благородие! Темновато; а должно быть, народу немало: лодки большие.

— Верно, опять пробираются с провиантом, в город.

— Никак нет, ваше благородие! они идут прямо на нас от Гданска.

— Что б это значило? Ступай скажи сейчас караульному офицеру, чтоб у людей все ружья были заряжены!

— Слушаю, ваше благородие!

— Постой! часовым окликать каждые две минуты друг друга.

— Слушаю, ваше благородие!

— И полно, братец! — перервал Сборской, — что тебе за радость по пустякам всех тревожить. Тут и спрашивать нечего: это наши сторожевые баркасы или канонерские лодки.

— А почему ты это знаешь?

— Потому, что они беспрестанно разъезжают по взморью, чтоб не пропускать никого с провиантом; это их дело, а ваше перехватывать только тех, которые пробираются вдоль берега.

— А если это французы? Нет, брат, в военное время дремать ненадобно. Ефрейтор! скажи также дежурному по роте, чтоб люди были на всякой случай в готовности и при первой тревоге выходили бы все на сборное место.

— Слушаю, ваше благородие!

— Ступай!

Ефрейтор сделал налево кругом, притопнул ногою и вышел вон из избы.

— Ну, Зарядьев! — сказал Сборской, захохотав во все горло, — как Рославлев пугнул тебя своим Шамбюром: ты, никак, в самом деле думаешь, что он едет к нам в гости.

— А черт его знает! — отвечал Зарядьев, набивая спокойно свою трубку. — Он ли, не он ли, по мне все равно; главное в том, чтоб нас никто врасплох не застал.

— Добро, добро! Тебя ведь ничем не переуверишь. Ну что ж, Ленской? Теперь твоя очередь каяться. Покорно просим рассказать, где, когда и чего ты изволил струсить.

— Из моей истории, — сказал Ленской, — можно сделать что хочешь: и забавный водевиль, и престрашную мелодраму, только должно признаться, что в обоих случаях роля моя была бы вовсе не завидная; но делать нечего: хоть и стыдно, а пришлось рассказывать. Прошу прислушать…

ГЛАВА V

НОЧЛЕГ В ЛЕСУ^{122}

— В сражении под Чашниками^{123} я получил сильную контузию ядром и так же, как ты, Сборской, промаялся месяца два в жидовском местечке; но только не дразнил жида, оттого что моим хозяином был польской крестьянин, и не беседовал с французами, потому что квартира моя была в глухом переулке, по которому не проходили ни французы, ни русские. По выздоровлении моем я отправился догонять мою роту и так же, как ты, встречал везде ласковый прием, то есть меня кормили, поили и называли подчас ясновельможным паном. На третий день моего путешествия мне пришлось, под вечер, ехать дремучим сосновым лесом; на дворе было погодно, попархивал мелкой снежок, и холодный ветер продувал насквозь мой плащ, который некогда был подбит ватою, но протерся так на биваках, что во многих местах был ожур[185]. Часа полтора я зябнул молча; наконец вышел из терпения и закричал своему проводнику:

— Да скоро ли мы доедем до ночлега, разбойник!

— А вот как выедем из лесу, пане! — отвечал проводник.

— А скоро ли мы выедем из лесу?

— А вот как переедем длинный мост, пане!

— Да скоро ли мы доедем до моста?

— А вот как подымемся на гору, пане!

— Черт тебя возьми! Да где ж эта гора?

— Не близко, пане! Не то две, не то четыре добрых мили.

Я ужаснулся. И одна добрая миля в Польше стоит наших семи верст, а четыре!..

— Да нет ли где-нибудь поблизости господской мызы? — спросил я.

— Як же, пане! вон в стороне, бачишь, бьялу муравянку?[186]

Я обернулся в ту сторону, на которую проводник указывал своим кнутом, и увидел, что в конце узкой просеки что-то белелось и мелькал огонек.

— Что это? Господской дом? — спросил я.

— Так есть, пане!

— Вези нас туда.