Россия. 1917. Катастрофа. Лекции о Русской революции

«Я прошёл в эти дни несколько раз весь город из неудержимого любопытства, хотя, признаюсь, несколько раз вынужден был пережидать перестрелку в первом попавшемся доме. Надо сказать, что эти столь знаменательные дни, которым предстояло стать грозным предвестником Октябрьской революции, ни в малейшей мере не походили на Февральскую революцию и даже на апрельскую попытку свержения Временного правительства, закончившуюся уходом Милюкова и первым кризисом Временного правительства. Июльские дни имели своё собственное cachet (фр. оттенок, печать), которое им придавали именно кронштадтские матросы, раньше не принимавшие такого участия в петроградских событиях.

Эти матросы группами и в одиночку, с ружьями наперевес, с загорелыми лицами и с лентами, перевёрнутыми внутрь на своих шапках, чтобы скрыть свою принадлежность к тому или иному судну. Эта анонимная атака приехавших извне людей, ставшая надолго символом большевицкой революции, не имела ничего общего с февральской толпой или же с апрельскими военными демонстрациями, нёсшими, правда, плакаты с надписями „Долой войну", „Долой Милюкова", но нёсшими их открыто, с полковыми знаменами и в строю. Здесь же это была не демонстрация, а нападение людей, которые опасались расплаты и скрывали свои воинские звания, перевёртывая ленту с обозначением своей части или своего судна, как бы стыдясь того, что делают…

Они рассыпались по всем улицам, примыкавшим к Невскому, но особенно любили перебежки по набережным, как будто близость воды придавала им бодрость. Никогда ещё уверенность, что чужая рука движет этими людьми, направляет их и оплачивает, не принимала у меня такой отчётливой формы. После июльских дней всякая тень сомнения в германской завязи большевицкого движения у меня исчезла. В этих кронштадтских матросах не было ни малейшей искры энтузиазма или же того мрачного фанатизма, который заставляет человека идти на смерть за своё дело. Нет, как раз обратное – это было, скорее, хладнокровное и деловое исполнение определённого, заранее обдуманного другими плана, который мог и не удасться, и тогда эти анонимные наёмники могли безнаказанно вернуться в своё разбойничье гнездо, не оставив даже видимых следов принадлежности к опредёленной воинской части. Наконец, невиданная до сих пор на петроградских улицах регулярная атака рассыпной цепью и в одиночку – всё это были методы не народной революции и даже не гражданской войны, это была неприятельская вылазка, изменническое нападение внешнего врага, старавшегося врасплох овладеть городом.

Я нигде не видел той бестолковой суеты, митингования, призывов к толпе, искания сочувствия, которые были в апрельские дни и во всех антиправительственных демонстрациях доселе. Наоборот, эти люди к местному мирному населению относились с полнейшим равнодушием, как полагается в регулярном бою, когда всё сводится к военным действиям враждующих армий, а мирное население, пока оно не вмешивается в военные операции, является quantite negligible. Именно таково было отношение к петроградскому населению в июльские дни. Они были страшны именно тем, что всё было сосредоточено на военной задаче.

Здесь не было никаких сцен разнузданных эксцессов, погромов и избиений мирных жителей – всего того, что я потом так часто видел в гражданскую войну, когда эмоции не поддаются контролю. В июльские дни я был поражён какой-то деловой планомерностью, холодным расчётом, отсутствием какого бы то ни было азарта или революционного увлечения, не говоря уже о совершенно неподходящем слове „пафос", отсутствием всяких излишних движений и, самое главное, чужеродностью, иноземщиной этого налёта, как будто это были не русские люди, а латыши, китайцы, кавказские инородцы, впоследствии принявшие такое активное участие в гражданской войне.

В противоположность известным пушкинским словам о том, что русский бунт всегда бессмыслен и жесток, я в июльские дни не видел ни бессмысленности, ни излишней жестокости. Наоборот, немецкая печать деловитой аккуратности, впоследствии совершенно стёршаяся в большевицкой стихии в дни гражданской войны, как это ни грустно, ставшей „русской", вернее, „обрусевшей", в июльские дни сияла на этих кронштадтцах, даже и не русское имя носивших, каких-то анонимных иноплеменниках»[22].

Ленин должен был захватить власть в эти июльские дни, но не захватил. И здесь мы должны быть благодарны буквально нескольким людям. Во-первых, это Георгиевский кавалер штабс-капитан Ираклий Виссарионович Цагурия, который приехал случайно в Петроград в эти дни по своим делам и попал в эту попытку переворота. Он приходит в Совдеп, не во Временное правительство, и говорит: «Я в вашем распоряжении, господа». – «Отлично, – ему говорят. – Сейчас должно быть наступление контрреволюционных сил большевиков, их надо как-то остановить, а у нас совершенно нет войск». – «А что у вас есть?» – «У нас есть горно-артиллерийская батарея из четырёх пушек, но нет прислуги». – «Хорошо. А снаряды есть?» – «Есть».