Россия 2000-х. Путин и другие

Выход каждой новой книги Пелевина – спектакль. Слухи, потом комментарии в Интернете. Откуда ни возьмись появляются странички и целые главы из книги, которую охраняет чуть ли не спецназ. Кое-кто успевает даже отрецензировать неопубликованный текст. И все заранее согласны с тем, что это будет, во-первых, бестселлер, во-вторых, снова гениальный, сенсационный, неполиткорректный, даже запрещенный (ну не совсем до конца запрещенный, а так, немножко).

Ажиотаж растет, а накануне выхода рукопись из типографии куда-то пропадает. Шум, гам, переполох! Представление заканчивается только в последний день – давкой в книжных магазинах. В наше время публику больше привлекает маска, а не лица, эффектные театральные жесты, а не естественное поведение. Поэтому Пелевин время от времени устраивает такие представления, носит темные очки и будто бы путешествует по буддийским монастырям.

При этом он не мелькает в СМИ, на тусовках появляется нечасто, его пресс-конференции можно пересчитать по пальцам. Но о нем почему-то все помнят, и популярность «отшельника» Пелевина только растет.

Парадокс, но пишет он очень небрежно, местами просто дурно пишет. И скучно! Не увлекательно. Сводить концы с концами, строить сложные композиционные лабиринты Пелевин тоже не умеет, а второстепенные персонажи его книг появляются лишь затем, чтобы, сказав две-три фразы, навсегда провалиться в тартарары. Лирический герой Пелевина кочует из романа в роман, практически не развиваясь. Меняются только имена и профессии. Омон Кривомазов превращается в Петра Пустоту, который обернется Вавиленом Татарским, а тот, в свою очередь, откроет собственный банк и станет банкиром Степой, и так без конца.

Серьезный писатель отличается от коммерческого (массового) вовсе не мастерством. Массовый писатель работает только ради денег. Гонорар – его подлинная сверхзадача. Серьезного писателя волнует не только банковский счет. Он стремится донести до читателя мысль, идею, быть может, и вздорную, утопическую, но все-таки идею. Правда, в контексте идеи рыночной, но с этим ничего не поделаешь – такие нынче времена.

Ранний Пелевин занимался развенчанием советского мифа, поздний – выпускает один за другим злые социально-политические памфлеты, не брезгуя публицистикой. Рассуждения лисы А Хули («Священная книга оборотня») и уроки вампира Иеговы («Ампир В») после незначительной редактуры можно печатать в «Новой газете».

Но Пелевин проповедует не либерализм, а буддизм. ФСБ и «ЮКОС», дискурс и гламур, революция и сумасшедший дом, банкиры и проститутки и, наконец, само общество, управляемое через телевизор то ли пиарщиками, то ли вампирами, – все это лишь формы бесконечно изменчивой майи, Вселенная Котовского, морок, наведенный демоном Мара (иллюзия). Если весь мир – иллюзия, если мы все находимся, по словам пелевинского Чапаева, «нигде», то легче примириться с окружающей несправедливостью. В сущности, это учение для усталых, пусть даже и успешных, небедных, но разочарованных и послушных, то есть для большинства наших современников. Пока это мироощущение преобладает, «проект Пелевин» будет процветать.

Борис Акунин пишет увлекательнее Пелевина, и знает больше, и пером владеет лучше. Но «по гамбургскому счету» проигрывает ему. Возможно, потому, что на серьезные темы замахивается не Борис Акунин – блестящий стилизатор, а Григорий Чхартишвили – рефлексирующий фрондер: «Я не миссионер, не обличитель и не исследователь общества. Жанр массовой литературы для меня интереснее и важнее других. Моя публика – это дама, которая хочет, чтобы ее завоевывали. Притом дама не моногамная. В твоем распоряжении только простые строительные материалы. Нет ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней. Есть глина, вода, песок. И вот из такого прозаического материала нужно создать нечто, что покорит больше людей, чем предметы из золота».

Создатель очаровательного Эраста Фандорина, сменивший несколько масок (он же – Анатолий Брусникин, он же – Анна Борисова), предпочитал вести диалог с массовым читателем, воспринимал его как собеседника, развлекал его: «Не так, как у Кафки, который просто произносит свой монолог. Когда писатель вынужден брать на себя роль философа, экономиста, проповедника, это, по-моему, свидетельствует об уродстве общественного жизнеустройства. Значит, нет настоящих философов, экономистов, проповедников, и за всех отдувается Лев Толстой или Александр Солженицын».

Захару Прилепину, в отличие от Григория Чхартишвили, фрондерствовать – и литературно, и физически – было легче изначально: «Я – ярый противник фразы “Мы всё это уже проходили”. Вот я – ничего не проходил. Я родился 34 года назад, я буду всё заново проходить и хочу, чтоб дети мои всё заново проходили – революции, бунты, творчество, дуэли – с нуля».