Россия белая, Россия красная. 1903-1927

Наша жизнь изменилась. И осознание нависшей опасности было не единственной тому причиной: быстро росли цены на продукты, кисловодские банки, не получавшие из своих столичных контор средств, не выдавали деньги вкладчикам. В Кисловодске ко мне присоединилась матушка; она поселилась в гостинице «Россия», в центре города, тогда как я проживал в гостинице «Скала», находящейся немного в стороне, на горе. Как и многие наши знакомые, она была вынуждена продавать свои драгоценности тем, у кого пока оставались наличные деньги.

Мы очень беспокоились о судьбе отца, о котором ничего не знали, так как письма не доходили. Газет мы тоже не получали.

28 марта 1918 года я проснулся в пять часов утра от продолжительной стрельбы. Подбегаю к окну; еще не рассвело, и мне ничего не видно. Но с рассветом, благодаря тому что моя гостиница стоит на возвышении, я понимаю: горцы, занявшие позиции на поросших деревьями склонах, открыли огонь по скопившимся в городе большевикам. Постояльцы гостиницы, по возможности держась подальше от окон, отхлынули в центр здания, к лестницам, где ждут завершения перестрелки. Телефон не работает; мы не знаем, что происходит в городе; мне неизвестно, что с матушкой. Мы ждем.

К половине одиннадцатого заключается перемирие. Несколько горцев, ночных сторожей гостиницы, выходят в город за новостями. Они приносят известие, что две стороны – большевики и горцы – заключили перемирие до половины второго дня, чтобы отдохнуть и подтянуть новые силы. Наше изумление от новости вынуждено исчезнуть перед очевидностью: стрельба прекратилась. Выждав несколько минут, я все-таки решаюсь выйти в город. Бегу по усыпанной стреляными гильзами дорожке, называемой Виноградной аллеей. Через пару минут останавливаюсь: на дорожке лежит труп офицера, мозги размазаны по земле, из простреленного черепа вытекает ручеек крови, бегущий вниз по склону; молодого офицера освещает весеннее солнце, вокруг него зеленеет трава, цветут цветы…

Я добираюсь до гостиницы «Россия», окруженной большевистскими часовыми. Уставшие и голодные, они пропускают меня без проблем. Матушка бросается в мои объятия.

Через секунду она берет себя в руки и рассказывает о том, что происходило вокруг нее.

Один полковник Кавказской армии, живший в гостинице, смотрел на сражение из окна в подзорную трубу. Пуля выбила трубу из его руки и смертельно ранила. То ли большевики действительно ошиблись, приняв издалека трубу за оружие, то ли просто искали предлога, пусть и надуманного? Неизвестно, но они врываются в гостиницу, объявляют, что полковник стрелял по ним. Обыскивают все номера, реквизируют деньги и драгоценности, избивают мужчин и женщин, сопротивляющихся им. (В то время грабеж не был официально разрешен, что произошло позднее, но начальство, по крайней мере непосредственное, смотрело на него сквозь пальцы.) Один из заправил обращается к матушке; та заверяет, что у нее больше ничего нет.

– После работы мне надо что-то, чем помыть руки, – заявляет он.

Не смутившись, матушка дает ему мыло, и ее больше не беспокоят. Возможно, подействовала ее фамилия, а может быть – манера держаться. Впервые член моей семьи на себе испытал, как достоинство и хладнокровие, без провоцирования, но и без унижений, действуют на самых закоренелых в грабежах и убийствах большевиков.

За десять лет, прожитых мной в советской России, я многократно убеждался в действенности этого принципа. И позволю себе заметить, что очень часто аристократы, сталкиваясь с большевиками, даже не пытались как-то сгладить существовавшие принципиальные разногласия. То, не понимая, в каком возбужденном и агрессивном состоянии находятся нападающие, они начинали вести себя с ненужной надменностью, обещали расстрелять этих собак и быдло, как только будет реставрирована монархия. То, перепугавшись, жалобно блеяли и умоляли; это отсутствие характера тут же давало дополнительный аргумент врагам господ и еще больше вредило самим дворянам.

Помню, как несколько позже сын князя Долгорукова был арестован большевиками. Хотя и незаконнорожденный, он был признан отцом и носил его фамилию. Большевики начинают его допрашивать; похоже, против него нет улик и, возможно, его не расстреляют. Но молодой человек, напуганный перспективой казни, вдруг начинает умолять чекистов пощадить его, делая упор на то, что он незаконный ребенок, и в конце концов отрекается от отца.

– Законный или нет, – отвечают ему тогда большевики, – но ты достойный сын своего отца. Это видно по твоему поведению.

И расстреляли его.

Мою матушку не унижали. Она даже сумела заступиться за французскую учительницу, над которой издевались: раздели догола и обыскивали, безуспешно ища драгоценности, которых у нее не было. Матушка подошла и сказала, что ручается, что у этой несчастной никаких драгоценностей нет; при этом она объяснила, откуда у нее такая уверенность. Разочарованные, большевики отпустили свою жертву.