Россия белая, Россия красная. 1903-1927

Но почему этот грубый и лживый предлог – пьянство и скандал? Потому что, назвав ГПУ мою фамилию, начальник районного отделения милиции вместо благодарности услышал, что я слишком известен как артист и мой арест без веской причины вызовет недовольство публики. Известно, что ГПУ щадило артистов, необходимых режиму, чтобы развлекать и отвлекать народ[30]. Смущенный комиссар, боясь потерять заложника, которого он во мне видел, и лишиться благодарности от начальства, решил сам организовать мой арест. Но для этого меня следовало обвинить в уголовном преступлении: пьяном дебоше, оказании сопротивления милиции. В таких условиях нам приходилось жить. Занимательно было, выпутавшись из неприятностей, разбирать двигавшие каждым делом пружины. Рано или поздно они становились известны: доносы были взаимными.

На следующий день газеты, проинформированные соответствующими органами, вышли с суровыми статьями о сыне бывшего адмирала Скрыдлова, этом аристократе с гнилой голубой кровью, и о его преступлении. Мое опровержение газеты публиковать отказались. Профсоюз, не дожидаясь решения суда, исключил меня из своих рядов, чем лишил возможности заниматься профессией, являвшейся для меня единственным источником существования.

Тем не менее, уверенный, что буду оправдан, я торопил, насколько мог, развязку дела. Следствия как такового не существовало. Взятых с поличным и за незначительные преступления вели прямо в народный суд. Суд состоял из малограмотных людей, от которых требовалась лишь справка о наличии у них начального образования; это означало, что человек едва умеет читать и писать. Я знал, что народные заседатели полностью зависят от судьи и ничего не могут сделать против его воли. Еще я знал, что мой адвокат (можно было нанять адвоката самому или же его назначало государство) не смог добыть никаких свидетельств в мою пользу; такое случалось всякий раз, когда обвиняемый был дворянского происхождения: никому не хотелось компрометировать себя, показывая, что является другом аристократа. Несмотря на все это, я подбадривал себя тем, что и обвинение не сможет представить ни свидетелей моего «преступления», ни улик, которых просто не существовало. Наконец, я пережил уже столько более опасных ситуаций, что рассчитывал выпутаться и из этой.

Получив повестку, я явился к двум часам в районный народный суд. Но слушание моего дела началось только в шесть. До этого я услышал, как вынесли приговор виновным (или, по крайней мере, обвиненным) в краже, грабеже, саботаже и пьянстве. Публика не блистала элегантностью; она не выражала своих эмоций и мнений. Преобладали в ней сотрудники районного отделения милиции. Суд заседал в, возможно, самом красивом зале бывшего дворца светлейших князей Горчаковых. Ожидая своей очереди, я любовался большими зеркалами, лепными украшениями и росписями на потолке, а в ушах у меня звучал глухой гул голосов присутствующих.

Вот, наконец, моя очередь. Судья – помню его фамилию: Луговой – сначала спрашивает меня о моем социальном происхождении. Это главный вопрос всех допросов, всех обвинений, и нередко именно ответ на него определяет приговор. Естественно, я отвечаю, ничего не утаивая, после чего начинается допрос арестовавшего меня милиционера. После его показаний, в которых он повторяет текст не подписанного мной протокола, мой адвокат получает разрешение допросить свидетеля. Он его спрашивает, в каких именно выражениях я его оскорблял. Свидетель что-то мямлит, потому что его не подготовили к этому маневру, мало распространенному в районных народных судах. Милиционер пытается скрыть свое замешательство; мой адвокат настаивает и, наконец, задает вопрос:

– Так вы полагаете, что Скрыдлов вас действительно оскорбил?

– Ну, в общем… нет, – отвечает милиционер.

К сожалению, если в большинстве цивилизованных стран прокуратура должна доказывать вину подсудимого, в советской России, наоборот, обвиняемый должен доказывать свою невиновность. Кроме того, в районных судах государственных обвинителей попросту нет; что внешне весьма демократично, но очень показательно.

Как бы то ни было, после окончания речи моего адвоката, в шесть двадцать, судья и заседатели удаляются на совещание. Они возвращаются в семь часов и оглашают приговор. Я признан виновным в хулиганстве в общественном месте и приговариваюсь к наказанию, предусмотренному статьей 167 Уголовного кодекса. Рамки наказания – от одного месяца до одного года заключения. Поскольку я происхожу из дворян, мне назначают максимальное наказание[31].

Приговор немедленно вступал в силу, даже если, как в моем случае, осужденный намеревался подавать апелляцию. Правила требовали отправки в тюрьму в день вынесения приговора, если он был вынесен до восьми часов вечера, как в моем случае. Но я – бывший дворянин, меня приятно оставить в подвале горчаковского дворца, среди блевотины многочисленных содержавшихся там арестованных пьяниц.