Россия без Петра: 1725-1740

Так что же произошло со светлейшим? Почему, выслушав указ о домашнем аресте (причем никакого караула ни в этот день, ни на следующий выставлено не было), он обедал, ужинал, а потом пошел почивать, а не оделся в мундир российского генералиссимуса, украшенный всеми мыслимыми звездами высших орденов России и окрестных стран, и не поехал в казармы к своим боевым товарищам, дабы «попросить защиты», направив их гнев против «интриганов»? Никогда мы не узнаем, о чем думал светлейший в эти дни и ночи петербургского сентября.

Может быть, он думал, что его, «опору трона», минует горькая чаша, что его не посмеют тронуть?

Может быть, прав Н. И. Павленко, считавший, что в действие вступила «магия царского имени, царистские иллюзии», владевшие и низами, и верхами русского общества²². В этом предположении есть резон — ведь русское общество многие века состояло не из иерархии господ, а из иерархии холопов, попиравших один другого. Наблюдения многих дипломатов о придворной среде, высшем дворянстве России той поры хорошо обобщил французский посланник маркиз Шетарди (конец 30-х — начало 40-х годов XVIII века): «Знатные только по имени, в действительности же они были рабы и так свыклись с рабством, что большая часть из них не чувствовала своего положения»²³. И стоило царю — единственному подлинному господину, даже если это мальчишка, — нахмурить брови, как у самого высокопоставленного холопа сердце уходило в пятки и он начинал униженно кланяться, «давить на жалость» — посылать, как сделал это Меншиков, к царю плачущую жену с детьми, дабы они пали в ножки государевы и умоляли о помиловании.

Сам же он сел сочинять челобитную — рабское письмишко царю с мольбой о пощаде. «Всенижайше прошу, — пишет 8 сентября светлейший — автор хамского письма бывшему герольдмейстеру Санти, — за верные мои к В. в. известные службы всемилостивейшего прощения и дабы В. в. изволил повелеть меня из-под ареста свободить, памятуя речение Христа-Спасителя: да не зайдет солнце во гневе Вашем»²⁴.

Нет, поздно — солнце царской милости зашло! И в одно мгновение Меншиков оказался у разбитого корыта. Его уже некому было поддержать: вчерашние друзья-союзники его стараниями оказались в казематах или ехали под конвоем в Сибирь, даже Ягужинский весной 1727 года благодаря проискам светлейшего был выслан из столицы на Украину. Вокруг образовалась пустота: ни друзей, ни сообщников.

Но все же предательской подножкой, решившей судьбу светлейшего, стала измена вице-канцлера Остермана. Александр Данилович не придал поначалу значения демонстративной дерзости будущего зятя. Даже живя вдали от Петра, он был спокоен, потому что рядом с мальчиком был «свой» человек — воспитатель Остерман. Его письма успокаивали, усыпляли внимание светлейшего. 21 августа он прислал притворно веселое письмо из Стрельны в Ораниенбаум, где светлейший поправлял свое здоровье после болезни: «Е.и.в. писанию Вашей высококняжеской светлости весьма обрадовался и купно с Е.и. высочеством сестрой (Натальей. — Е. А.) любезно кланяются… И хотя [я] весьма худ и слаб и нынешней ночи разными припадками страдал, однако ж еду»²⁵. Здесь все перемешано: лицемерие, ложь и правда. Правда была в том, что в самом деле Остерман не отпускал от себя царя ни на минуту, готовя юношу к решительным действиям против Меншикова. Когда светлейший понял смысл двойной игры Остермана, было уже поздно.

Оказавшись в изоляции, Александр Данилович, по-видимому, пытался сыграть на противоречиях кланов Долгоруких и Голицыных: сохранилось его торопливое письмо, написанное накануне ареста, 7 сентября, к фельдмаршалу М. М. Голицыну, которого он просил немедленно прибыть в Петербург и на подъезде к столице известить о себе. Но и это было уже поздно, да к тому же сбылись слова Бутурлина о том, что Голицыны предадут своего генералиссимуса. Действительно, Д. М. Голицын, попавший в Совет благодаря светлейшему, вместе с канцлером Головкиным, Апраксиным и Остерманом обсуждал планы низвержения Меншикова и подписывал все необходимые бумаги.

Развязка наступила 8 сентября 1727 года, когда был издан указ о «непослушании» указам и распоряжениям Меншикова. 9 сентября Совет обсудил докладную записку Остермана о судьбе опального вельможи, которого было решено сослать в его нижегородские имения и «велеть ему жить тамо безвыездно… А чинов его всех лишить и кавалерию (ордена. — Е. А.) взять»²⁶. Салтыков, столь отважно объявивший вчера еще всесильному Меншикову о домашнем аресте, был с указом послан вновь и вернулся со снятыми с князя кавалериями орденов Андрея Первозванного и Александра Невского, а также с просьбой светлейшего отправить его не в Нижегородскую губернию, а в Воронежскую — в собственный город Ранненбург (ныне Чаплыгин Липецкой области), построенный светлейшим как крепость с гарнизоном и пушками.