Россия будущего

Если наше объяснение покажется преосвященному Антонию неудовлетворительным и он не переменит своего мнения о «Русском труде», мы, конечно, избавим его от дальнейшей неприятности, сопряженной с чтением этой газеты. Мы будем знать, что наши дороги разошлись, и, конечно, по слабости человеческой утешать себя, что прав наш путь, а не путь автора письма.

В наших словах читатель не найдет ни следа осуждения или непочтения к нашему строгому обличителю. В них только тоска о потере друга и сотрудника, которую мы вовсе не думаем скрывать, и совершенно понятное и, надеемся, вполне христианское о нем сожаление.

Молодежь прежде и теперь

(Из «Русского вестника». 1896 г.)

I

В конце 1895-го года был поднят в одном из периодических изданий вопрос о нашей молодежи. Указывалось, что нынешние молодые поколения учатся до переутомления, совершенно забывая о своем физическом развитии, а потому выходят нездоровыми, бледными, худосочными. Как противовес этому одностороннему складу жизни, рекомендовалась гимнастика, всевозможные виды спорта и т. д. Ни возражать на это, ни говорить по поводу этого, собственно говоря, нечего.

Но в полемике о молодежи, между прочим, затронут был и другой, гораздо более серьезный вопрос. Указывалось, что после «Бесов» Достоевского литература наша вопроса о молодежи почти не затрагивала, не исследовала ее, не давала из ее среды художественных типов. Мы не знаем, говорилось прямо, что такое современная молодежь, что она читает, о чем мечтает, во что верует, — словом, чем она живет.

Мне хочется попытаться дать беглый очерк положения дела, охарактеризовать нынешнюю молодежь, разумею школьную молодежь высших учебных заведений в возрасте от 18 до 23–24 лет. За последние годы мне пришлось с нею сталкиваться, пришлось изучить целую коллекцию современных ее типов из различных учебных заведений, начиная со студентов университета и кончая юнкерами. Я приглядывался к ней, интересовался ее взглядами, жизнью ума, жизнью сердца, и у меня сложились некоторые выводы, думаю, достаточно спокойные и беспристрастные.

Но прежде несколько слов о себе, чтобы была понятна моя точка зрения и мои отношение к молодежи. Мои учебные годы (говорю про высшее учебное заведение) были 1871–1873, значит, более чем 22 года назад. Мы все, военные и статские воспитанники высших учебных заведений Петербурга, кроме привилегированных, общались между собою довольно тесно и уровень наш был весьма однообразный. Чем жил умственно университет, тем жили и Морское училище, и Горный институт, и Петровская академия в Москве, и инженеры, и технологи.

Многие думают, что наша современная молодежь стоит на Писареве. Это ошибка. Она и в мое время уже на нем не стояла. Мы Писарева читали в среднем учебном заведении, где брали его из классной библиотеки в синем коленкоровом казенном переплете, да, это факт! Только двух томов не было, запрещенных, и их мы доставали со стороны. На прогулках воспитатель собирал нас в кружок и прочитывал с пространными толкованиями «Что делать» Чернышевского и «Азбуку социальных наук», кажется, Флеровского, задержанную цензурой толстейшую и скучнейшую книгу. Мы благоговейно зевали — это самое подходящее выражение, но все-таки слушали, потому что был зажжен огонек развития и маленькие умы были приготовлены и к пытливости, и к работе.

В высшую школу наше поколение перешло примерно по такой лестнице: первое чтение — Майн Рид, Фенимор Купер, отчасти Вальтер Скотт и Диккенс, затем Жюль Верн, Масэ, Гумбольдт, Шлейден, Льюис, Брэм и русские авторы: Помяловский, Решетников, Некрасов, Гончаров, Тургенев; меньше Писемский и Лермонтов, еще меньше Лев Толстой и Пушкин. Наконец, Добролюбов, Писарев, Дж. Ст. Милль, Бокль, Дрэпер, Бюхнер, Вундт, Чернышевский. Беллетристики в старших классах уже почти никто не читал и читавших тайком романы, издание Ахматовой, называли институтками. Мы пропустили без внимания первые крупные вещи Достоевского, едва пробежали «Войну и мир» Толстого, совсем почти не читали старика Аксакова, но зато упивались Добролюбовым, Писаревым и Чернышевским, а при самом выпуске усиленно следили за франко-прусской войной, решительно не установив, кому надлежит сочувствовать.