Россия будущего

У меня лично перед памятью почившего есть свой долг. Я имел счастье знать его лично, меня хоть и редко и случайно вводил он во «святая святых» своих дум и мечтаний, я имею право считать себя до некоторой степени его учеником, хотя бы и самым младшим. Мой долг — будить русскую заснувшую мысль, указывать господам невежественным и легкомысленным современникам, какие громадные богатства лежат под спудом, какой свет ума и яркой, глубокой, национальной русской мысли заблестит когда-нибудь над могилой Гилярова… Увы! Ничего другого я сделать не могу. Гиляров так необъятно велик и сложен, что работами над ним одним могла бы заполниться вся жизнь добросовестного и талантливого исследователя. И вот, поглощенный своим делом, я готов кричать нашей несчастной молодежи: «Идите, господа, сюда! пусть хоть кто-нибудь найдется, чтобы посвятить себя изучению Гилярова. Он окажет бессмертную услугу своей Родине и будет по-царски вознагражден, приобщась духовно к одному из великих наших национальных гениев, согретый, обласканный и прославленный им. На Гилярове не один, а десять человек могут составить себе крупное и славное литературное имя!..»

Но никого нет! То, что издано, — только отрывки, клочки, уголки широчайшего мировоззрения. Цельный Гиляров еще в далеком будущем. Очень небольшая, сравнительно с ним, умственная и литературная величина, М. П. Погодин нашел своего Барсукова, нашел щедрого и великодушного издателя. И вот перед русским обществом развертывается величавый ряд страниц новейшей истории русской культуры, где Погодину отводится, может быть, даже большая роль, чем была в действительности. Здесь видимо преобладает фон, окружающий Погодина, оживают исторические лица, иногда совершенно его собою заслоняющие. Погодин зачастую является только предлогом…

Иное дело — Гиляров. Если бы подобная работа была предпринята над его «жизнью и трудами», если бы его мысль и ее значение были так восстановлены, сложены и разгаданы, то не заслонили бы собой Никиту Петровича даже самые крупные его современники, как Хомяков, Самарин, Аксаковы, Катков, Филарет, а наоборот, его лучами осветились бы некоторые из них, ибо много питались они от него, хоть это и было тайною для публики. Уже и в том, что читатель увидит ниже, есть на это указания…

Ничем другим не могу я исполнить моего долга перед почившим, как собрать здесь в качестве хотя бы только сырого материала кое-что из высказанного о Никите Петровиче мною и другими да привести несколько отрывков из его писаний[154]. И если этими строками будет в кого-нибудь заброшена искорка желания «пойти к Гилярову», я буду искренно счастлив и совершенно удовлетворен.

I. Над свежей могилой Н. П. Гилярова

(Моя речь при его погребении из № 12–13 «Русского дела» 1887 г.)

Сильней и сильней сгущаются сумерки над русским обществом, над русской литературой. За Аксаковым Катков, за Катковым менее, чем через три месяца, отходит от нас Гиляров! Светильники русской мысли гаснут, и в наступивших потемках с ужасом спрашиваешь себя: кто же еще на очереди? Кого унесет судьба? Да никого и не остается больше, кто бы мог стать в ряд с этими тремя славными и великими русскими именами.

Я назвал три имени: Аксакова, Каткова и Гилярова. В этой группе несправедливо и напрасно было бы отводить последнему дорогому почившему какое-то, как бы младшее место. Если Аксаков был велик как бескорыстный и доблестный гражданин, как художник и как выразитель великого культурного начала, если Катков был велик как политический и государственный деятель, могучий и смелый боец за русскую государственную идею, то Никита Петрович Гиляров велик как глубокий и оригинальный, скажем смело над его могилой, — как гениальный русский мыслитель.

Да, господа! Пусть как редактор газеты стоял Никита Петрович не на первом плане в русской печати, но ведь его публицистическая деятельность была лишь игом, добровольно подъятым. Как живой человек, как горячий и страстный патриот, он не был в состоянии замкнуться в четырех стенах кабинета, чтобы работать только над своими любимыми вопросами. По его собственному выражению, он должен был, кроме кабинета, быть еще и на валу, должен был драться и лишь вместо отдыха возвращаться к своим богословским, лингвистическим и экономическим работам. И такова была сила и энергия этого удивительного человека: издавая при самом ограниченном числе сотрудников и почти без средств большую ежедневную газету, он не пропускал ни одного дня, чтобы не внести какого-нибудь, хотя бы небольшого вклада в те сокровища ума и творчества, которые он накапливал в течение более чем тридцати лет.

Личности и дела Аксакова и Каткова в момент свершения ими их жизненного поприща блистали ярко во всю величину. Ничто не осталось сокрытым, все их дело, вся сила их были уже отданы русскому обществу. И наоборот: лучшее, что было делано и сделано Никитой Петровичем, русскому обществу почти неизвестно. Оно откроется и отдастся этому обществу только со временем, как великое наследие после почившего.