Россия бунташного века: cкандалы, интриги, расследования

Но Котошихин не мог успеть научиться создавать такие тексты. Из доступного формального арсенала русской литературы он знаком с путевыми заметками, травелогами, хождениями, но они не подойдут. И тогда автор прибегает к тому же механизму, который использовал Аввакум: он берет самую знакомую ему форму и наполняет нужным для его целей содержанием, иногда подглядывая в образец подобного описания, который мог быть у него на руках — «История о великом княжестве Московском» Петра Петрея де Ерлезунды. Почему мы знаем об этом тексте? Котошихин, в отличие от Петра Петрея (жившего в парадигме авторской литературы, а потому беззаветно, без ссылок на источник, укравшего часть текста из «Московской хроники» Конрада Буссова), был человеком русской средневековой культуры (в том, что касалось ссылок на авторитеты, во всяком случае), и те места, которые он «заимствовал» у Петрея, помечал на полях: «Зри болши сего в кроннике Петра Петреуса».

Сочинение Котошихина предстает как сложный феномен, показывающий размытость границ между художественными и документальными текстами XVII в. Григорий, будучи подьячим, работавшим со статейными списками — популярной формой деловых документов, вкладывает краткую историю государства и описание его функционирования в современное ему время.

Алексей Михайлович, польская гравюра. 1664 г.

Котошихин ехидно подвергает рефлексии некоторые реалии русской жизни, становясь в позицию наблюдателя, обладая при этом русской ментальностью. Он отвергает погодное повествование, посвящая отдельную статью главы одному правителю и выбирая определенные события. Например, царствование Василия Шуйского удостаивается лишь упоминания в четвертом подпункте первой главы. Котошихин любит покритиковать русские обычаи. Он позволяет себе уничижительные высказывания о русских людях: «Понеже для науки и обычая в ыные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи, и волность благую, начали б свою веру отменить, и приставать к иным, и о возвращении к домом своим и к сродичам никакого бы попечения не имели и не мыслили». А вот практика отправки студентов другими странами (в том числе и Швеции) ему кажется разумной. Ну и, конечно: «Российского государства люди породою своею спесивы и необычайные ко всякому делу, понеже в государстве своем научения никакого доброго не имеют и не приемлют, кроме спесивства, и бесстыдства, и ненависти, и неправды».

Беглец старается «вписаться» в западную культуру: цитирует знакомые читателю тексты, использует латинские слова, ориентируясь на иностранного читателя. Но русского не скроешь за латинщиной, а многолетняя выучка дает о себе знать: подьячий использует традиционные для древнерусской книжности формулы и объясняет поступки людей дьявольским научением.

Иногда Котошихин путается в своих показаниях.

Описывая семейное древо Романовых, он допускает ошибку, которая была отмечена еще первыми издателями текста в России. Котошихин утверждает, что у Михаила Федоровича было два сына: «царевичь Алексей Михайловичь, и той бе зело тих был в возрасте своем, как и отец; вторый же Димитрий, с младенческих лет велми был жесток, уродился нравом в прадеда своего первого Московского царя». Близкие к царю и царевичам люди, побоявшись, что после смерти своего отца Дмитрий будет творить больше зла, «усмотривше времяни час упоиша его отравами, и от того скончася, никто же о том домыслися, яко бы пришел ему час смерти» — в целом, схема с отравлениями неугодных (в основном невест) нам уже знакома.

Археографическая комиссия комментировала в предисловии к тексту сочинения, что у Михаила Федоровича был только один сын, т. е. Котошихин ошибся. Можно предположить, что это выдумка, однако в русских документах, посвященных описанию первой трети XVII в., фигурирует только имя Дмитрия Угличского, чье традиционное описание не вписывается в сюжет, предлагаемый Котошихиным, и Лжедмитриев. Из того количества историй о лжецаревичах, которые говорили свидетелям, что их пытались убить злые бояре за нелюбовь к этим боярам, можно понять, откуда растут корни подобной истории. Но рано, благоразумный читатель, выбирать эту версию.