Россия и Европа. Том 1. 1462-1921 Европейское столетие России. 1480-1560

Все это, однако, стало ясно лишь много десятилетий спустя. Для Покровского, ревизовавшего в начале века русскую историю под углом зрения марксизма и нуждавшегося поэтому в экономичес­ком объяснении всего на свете, гипотеза Платонова была даром не­бес. Ибо тот первым изобразил опричную драму не как бессодержа­тельную схватку «нового» со «старым», но как воплощение классо­вой борьбы и неукротимого экономического прогресса. А прогресс, он что — он, согласно знаменитой марксовой метафоре, подобен языческому идолу, который не желает пить нектар иначе, как из че­репов убитых им врагов. Прогресс связан с нравственными издерж­ками: лес рубят, щепки летят.

Если либерал Кавелин не постыдился использовать моду на «прогресс государственности» для оправдания опричнины в XIX ве­ке, то чего было стесняться марксистскому либералу Покровскому, используя моду века XX на «экономический прогресс»? Опираясь на гипотезу Платонова, он создал то, что я бы назвал экономической апологией опричнины.

Парадокс Покровского

С.б. Веселовский. Исследования по истории Опричнины, М., 1963, с. 332. Р.Г. Скрынников. Опричный террор, Л„ 1967, с. 214-215.

Создал в тот самый момент, когда царь Иван безвозвратно, каза­лось, удалялся из политической реальности в темное Средневеко­вье, к которому и принадлежал. Именно в этот момент и обрела вдруг его опричнина вполне рациональное марксистское оправда­ние. Она больше не выглядела бесцельной. Она исполняла в русской истории совершенно необходимую функцию, разрушая княжеские латифундии и открывая тем самым дорогу «прогрессивному эконо­мическому типу помещичьего землевладения», который нес с собою замену натуральных повинностей товарно-денежными отношения- ч ми. Царь Иван неожиданно оказался орудием марксистского Прови- 1 дения, то бишь всемогущего Базиса.

V* И что против этого были интеллигентские спекуляции Ключев­ского о борьбе абсолютной монархии с аристократическим персо­налом? Что возмущенное нравственное чувство Соловьева? Бес­сильные «надстроечные» сентименты. Так вознесенный на пьедес­тал экономического детерминизма снова подвергся реабилитации Царь-Мучитель.

Однако и у гранитно неуязвимой экономической апологии обна­ружились свои проблемы. Требовалось доказать, во-первых, что оп­ричнина действительно преследовала прогрессивную задачу разру­шения феодального землевладения; во-вторых, что боярские лати­фундии и впрямь стали в XVI веке реакционным бастионом на пути прогресса, и, в-третьих, наконец, что именно заменившее их поме­щичье землевладение искомому прогрессу как раз и отвечало.

Покровский бесстрашно взялся за эту задачу: « Два условия вели к быстрой ликвидации тогдашних московских латифундий. Во-первых, их владельцы редко обладали способностью и охотой по-новому орга­низовать свое хозяйство... Во-вторых, феодальная знатность „обязы­вала" и в те времена, как и позже. Большой боярин должен был по традиции держать обширный „двор", массу тунеядной челяди и дру­жину... Пока все это жило на даровых крестьянских хлебах, боярин мог не замечать экономической тяжести своего официального прести­жа. Но когда многое пришлось покупать на деньги — деньги, всё па­давшие в цене год от года по мере развития московского хозяйства, — он стал тяжким бременем на плечах крупного землевладельца... Мел­кий вассалитет был в этом случае в гораздо более выгодном положе­нии: он не только не тратил денег на свою службу, он еще сам получал за нее деньги. Если прибавить к этому, что маленькое имение было го­раздо легче организовать, чем большое... что мелкомухозяинулегко было лично учесть работу своих барщинных крестьян и холопов, а крупный должен был это делать через приказчика, то мы увидим, что в начинавшейся борьбе крупного и среднего землевладения экономи­чески все выгоды были на стороне последнего». И, стало быть, «экс­проприируя богатого боярина-вотчинника, опричнина шла по пути ес­тественного экономического развития».¹⁸ (Представляете, как удивил­ся бы Иван Васильевич своей экономической проницательности?)

Как бы то ни было, однако, здесь получили мы разом оба доказа­тельства — и реакционности боярского и прогрессивности помещи­чьего землевладения. Правда, экономический характер обоих вну­шает, признаться, некоторые сомнения. Ибо, касаясь главным обра­зом «тяжести официального престижа», и «неохоты по-новому организовать хозйство», остаемся мы покуда все-таки в сфере, ско­рее, социально-психологической. Единственным собственно эконо­мическим соображением выглядит здесь обесценение денег и, сле­довательно, рост цен на хлеб. Однако именно эта «революция цен» была вовсе не московским, а общеевропейским явлением — факт, известный каждому историку даже во времена Покровского.