Россия и Европа

В политическом отношении греки не могли даже возвыситься до сознания политического единства своего племени, хотя они и сознавали себя особою культурною единицей в противоположность всем остальным народам-варварам. Только персидская гроза, при общей опасности, зажгла в них общий греческий париотиозм, но и то весьма несовершенным образом. Спартанцы умышленно опоздали на Марафонское поле; Аргос и Виотия от страха покорились Ксерксу и не участвовали в борьбе против него; пелопоннесцы настаивали на том, чтобы предать в жертву врагам материковую Грецию и защищаться на Коринфском перешейке. Когда с исчезновением опасности прошел и патриотический энтузиазм, политическая история Греции обращается опять в историю внутренних раздоров и междоусобных войн по самым жалким и ничтожным причинам. Из-за своих эгоистических видов, из-за узкой идеи преобладания ищут спартанцы помощи персов. Заметим, что это делалось не во времена первобытной грубости и дикости нравов и не во времена упадка, а в самое цветущее время умственного развития греков. Знаменитый Демосфен, не понимая положения вещей, не имея смысла для постижения общегреческой идеи, употребляет свое красноречие, дабы увлечь афинян на гибельный путь сопротивления Филиппу; и афиняне, столь же лишенные политического смысла, следуют его советам, а не Фокионовым. И так продолжается дело до самого покорения римлянами.

Подобным же образом и религиозное учение греков выказывает отсутствие истинного религиозного смысла и чувства. Их религиозное мировоззрение – одно из самых мелких и жалких и совершенно недостойно народа, занимающего такое высокое место в философском мышлении. Из трех сторон религии, которыми она удовлетворяет трем сторонам человеческого духа – догматики, этики и культа? – только этот последний, соответственно, художественной организации греков, имеет действительное значение. Догматика их не представляет ни глубины, ни стройности; собственно говоря, не имеет даже никакого содержания, ибо не заключает в себе ни метафизики, ни космогонии, ни учения о духовной сущности мира, ни теории его происхождения. Учение о мироправительном Промысле чуждо этой догматике; и высшая идея, до которой могло возвыситься религиозное миросозерцание греков, состоит в слепом, бессознательном фатуме, в олицетворении закона физической необходимости. Сообразно с этою бедностью догматического содержания и этическая сторона не имеет почвы, основания. Она не представляет нам свода нравственных правил, освященных высшим божественным авторитетом, который служил бы непреложным руководством в практической деятельности. История похождений их божеств, которая могла бы заменить нравственный кодекс живым примером, есть скорее школа безнравственности и соблазна. Во всех этих отношениях религия греков не может выдержать никакого сравнения ни с философским пантеизмом браманизма, где под грубыми формами всегда скрывается глубокий смысл, ни с глубокою метафизикой буддизма, ни с возвышенным учением Зороастра, ни со строгим единобожием магометанства. Религия играла столь невидную роль в греческой жизни, что никогда не имела своего Священного писания, ибо нельзя же назвать этим именем Гесиодову «Феогонию» – скорее систематизированный сборник народных легенд, чем религиозный кодекс, своего рода Четьи-Минеи, а не Библия, которой притом же не приписывалось никакого авторитета.

Все эти религиозные сказания служили лишь материалом для воплощения художественной фантазии греков и возводились при посредстве ее в художественные типы прекрасного, без всякого таинственного и нравственного значения. Сообразно с таким значением греческой религии и носит она на языке всех народов название мифологии по преимуществу, то есть мифологии, которая не служит оболочкою чему-то высшему – сокровенному, а заключает в себе уже все свое содержание и есть сама себе цель, – одним словом, есть тело без души. Религия греков есть, собственно говоря, поклонение самодовлеющей красоте, и потому от нее веет эпикуреизмом, который и есть, собственно, особенное греческое мировоззрение – их национальная философия, проявлявшаяся во всей их практической жизни и прежде, и после того, как она была формулирована Эпикуром. Нравственность их заключалась единственно в чувстве меры, которое и есть все, что может дать эстетическое мировоззрение. Но это чувство меры – скорее основной принцип искусства наслаждаться жизнью, чем начало нравственно-религиозное, сущность которого всегда заключается в самопожертвовании.