Россия и Германия. Стравить! От Версаля Вильгельма к Версалю Вильсона. Новый взгляд на старую войну

В то время Пруссия считалась другом России. Эта дружба, возникшая после Битвы народов под Лейпцигом, где русский и прусский солдаты плечом к плечу стояли против Наполеона Бонапарта, постоянно укреплялась растущими экономическими взаимными оборотами. Однако петербургская печать с пеной у рта протестовала «против немецких захватов». А корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщал, что, дескать, в Бадене кричат: «Смерть французам!», и отдыхающие там русские барыни вследствие этого перешли на русский язык. Находившийся, как мы знаем, в самом Баден-Бадене Тургенев заметил: «Г-н корреспондент достоин быть французским хроникером: в его заявлении нет ни слова правды».

На деле наши барыни по-прежнему предпочитали русскому языку французский с нижегородским акцентом. И даже щипали корпию не только для немецких, но и для французских раненых, с которыми (как и вообще с пленными) немцы вели себя по-рыцарски. В отличие от французов. «Благородные» шевалье призвали на европейскую войну «звероподобных тюркосов (то есть алжирских арабов. — С.К.)», а уж те обращались с немецкими пленными, ранеными, врачами и сестрами милосердия далеко не благородно.

Впрочем, и цивилизованный политик Поль Гранье де Кассиньяк отказывал женевскому Красному Кресту в субсидиях на том основании, что он-де будет заботиться не только о французских, но и о немецких жертвах войны. Невольно вспоминается заявление генерала графа Дюма во времена наполеоновской оккупации Дрездена. Когда город осадили союзные русско-прусские войска, Дюма объявил: «Скорее все жители города обратятся в трупы, нежели один-единственный французский солдат умрет с голоду». До этого, правда, не дошло — Дрезден быстро занял незабвенный Денис Давыдов.

Приведу вновь свидетельство Тургенева, неплохо разбиравшегося и в политике, и в словесном выражении человеческих мыслей и устремлений: «Нельзя не сознаться, что прокламация короля Вильгельма при вступлении во Францию резко отличается благородной гуманностью, простотой и достоинством тона от всех документов, достигающих до нас из противного лагеря; то же можно сказать о прусских бюллетенях, о сообщениях немецких корреспондентов: здесь — трезвая и честная правда; там — какая-то то яростная, то плаксивая фальшь. Этого, во всяком случае, история не забудет».

Впоследствии, увы, всё сложилось так, что последний прогноз Ивана Сергеевича не оправдался. Только потому, что Германия — Пруссия, выиграв франко-прусскую войну, не отказалась воспользоваться плодами победы, советская «История дипломатии», например, оценила линию Пруссии как «захватническую» и «несправедливую».

А вот В.И. Ленин, к слову, был в своей исторической оценке спокоен: «Во франко-прусской войне Германия ограбила Францию, но это не меняет основного исторического значения этой войны, освободившей десятки миллионов немецкого народа от феодального раздробления и угнетения двумя деспотами, русским царем и Наполеоном III».

Не стоит подозревать Ленина в неком германофильстве. В августе 1915 года, уже в разгар Первой мировой войны, он писал: «Не дело социалистов помогать более молодому и сильному разбойнику (Германии) грабить более старых и обожравшихся разбойников (то есть — Англию и Францию. — С.К.)».

Ленин был прав и во второй своей оценке, и в первой. Накануне франко-прусской войны вопрос об объединении Германии встал особенно остро. В 1867 году был создан Северо-Германский союз, по конституции которого прусский король (Вильгельм Первый) возглавлял все германские государства к северу от реки Майн в качестве президента союза, его верховного военного главы и руководителя его дипломатии. Южные немецкие государства— Бавария, Гессен, Вюртемберг — заключили с Северогерманским союзом соглашения. И для Бисмарка, и для массы немцев такое положение было лишь прологом к единой Германской империи.

«Неужели можно одну секунду сомневаться в том, что какой-то народ на месте немцев, в теперешнем их положении, поступил бы иначе»? — совершенно справедливо заключал и Тургенев.

Германия включила в свои пределы Эльзас и Лотарингию не только по праву победителя, но и потому, что французский, например, город Страсбур был основан как немецкий Страсбург и присоединен к Франции лишь в 1681 году — через тысячу лет после основания! Имена создателей знаменитого Страсбургского собора — Эрвина из Штейнбаха, Ульриха из Энсингена, Иоганна Гюльца из Кельна — говорят сами за себя. А так называемая Страсбургская присяга, данная 14 февраля 842 года близ Страсбурга, оказалась одновременно памятником и старофранцузского, и древненемецкого языка, потому что тогда два младших внука Карла Великого клялись совместно действовать против их старшего брата Лотаря. Людовик Немецкий (будущий король Германии) клялся на немецком, а Карл Лысый (будущий король Франции) — на французском языке. Так что на эти земли права были, в общем-то, и у немцев, и у французов, спорные и равные.

Крах Второй Французской империи отдал первенство немцам.