Россия и ислам. Том 2

Но что делать дальше, после того как отмщение свершилось, среднеазиатские мусульмане приведены к покорности и вряд ли уже осмелятся – во всяком случае, в сколько-нибудь обозримой перспективе – на сколько-нибудь массивные попытки отделиться от России?

Надо, настойчиво рекомендует Марков, придерживаться к новым подданным царя более строгого курса (особенно после того, как благодаря завершению железной дороги «мы привязали Азию к Европе» и «на шеи азиатов» надет «железный ошейник, который они не в силах будут снять ни при каких условиях»⁶⁸) – не стесняться отбирать у них лучшие земли и вообще вытравить из себя «русское великодушие»⁶⁹. Если этого не будет, тогда сарты победят русских по всем параметрам.

Ведь «туземцы… поразительно выносливы и крепки здоровьем. Может быть, этим они обязаны умеренности своей жизни и неутомимой подвижности. В этом отношении они далеко не оправдывают обычного представления об азиатской лени, насколько ленивы турок и араб, с которыми ближе всего знакомы европейцы, настолько малоизвестный Европе сарт деятелен и предприимчив. Состязаться с ним чрезвычайно трудно…

С его терпением, скромностью и настойчивостью он везде и всегда добьется того, что ему нужно. Что мудреного после этого, что он везде начинает побивать русскую торговлю, русские промыслы»⁷⁰.

И хотя та же примерно судьба постигнет англичан в Индии⁷¹, и хотя сарты сами начинают деградировать под воздействием теневых сторон европейской цивилизации⁷², все равно судьба русских в Средней Азии беспокоит Маркова⁷³.

На кого же в такой просто-напросто опасной ситуации надо опираться «русскому цивилизатору Азии»⁷⁴, окруженному «азиатскими варварами»?⁷⁵

Пожалуй, только на кочевника-киргиза, ибо он «исстари привык к властному вмешательству России в дела степи, исстари привык считать Белого Царя чем-то вроде своего верховного владыки. Киргиз, кроме того, очень плохой и даже сомнительный мусульманин.

Он не пропитан до мозга костей предубеждениями против всего русского, как пропитан по-своему цивилизованный сарт, его муллы не начинили такою фанатическою ненавистью к христианской власти и христианским порядкам. Поэтому все русские меры прививаются среди степных киргизов гораздо удачнее, чем среди горожан-сартов, и внедрить киргиза, этого простодушного потомка скифов, в общее тело русского государства будет несравненно легче, чем заматерелого в магометанстве сарта, прямого наследника бактриян и согдов»⁷⁶.

Дело, конечно, не в расовых характеристиках, а именно в степени мусульманизации. К тому же Маркову гораздо больше импонирует патриархально-родовой уклад киргизов, нежели городской быт оседлого, сарто-таджикского, населения, благо здесь-то оказывалось всего легче прикрыться столь соблазнительным для либеральствующего XIX в. лозунгом защиты самых различных вариантов культурно-национального бытия⁷⁷.

Критика европоцентризма, с особой силой, как помним, впервые прозвучавшая у Николая Данилевского, на этом не кончается. Марков пишет: «…K счастью для человечества, всякий народ, на какой бы скромной ступени духовного развития ни стоял он, умеет выработать себе своеобразные и вполне удобные для него условия жизни, в сущности ничем не уступающие, при данных обстоятельствах, гораздо более совершенным формам опередивших его народностей.

Верховный разум, правящий миром (как видим, на сей раз полный отход от христианской догмы, что, конечно, вполне закономерно для сколько-нибудь последовательного культуррелятивизма. – М.Б.) вовсе не расположен играть на руку заносчивому самомнению более быстрых и талантливых представителей человеческого племени»⁷⁸. Вновь тут вступает в ход излюбленный Марковым метод анимализации, прямо работая уже на оправдание принципа вечного разнообразия: «Рядом со львами, орлами, китами, кичащимися своею силою, величиною, – природа дает жить такою же полною, такою же целесообразною и устойчивою жизнью бесчисленным породам других мелких и крупных животных, и притом всякой породе, по своему особому вкусу и образцу.

Точно так же и человечество… развивается не по одному узкому и однообразному шаблону, а в самом широком разнообразии и богатстве типов, красуясь как степная равнина девственной силы цветами всех красок, и всех очертаний, из которых каждый также прекрасен в своем роде, как и другой»⁷⁹.

Несомненно, здесь обрисована и идеальная модель российско-имперской структуры – модель, явно конфронтирующая «самонадеянной цивилизации»⁸⁰. И однако, она отнюдь не означает отказа от ее наиболее позитивных плодов и тем более необратимого крена в сторону классически азиатских стандартов мысли и действия.