Россия и ислам. Том 2

17 Будь то обычай не прощаться через порог и качать кого-либо в торжественных случаях (см.: Веселовский Н.И. Пережитки некоторых татарских обычаев у русских // Живая старина, 1912. С. 27–28) или то обстоятельство, что посольский церемониал у русских князей и царей вплоть до Петра I «носил в полном, можно сказать, объеме татарский или – вернее – азиатский характер» (Веселовский Н.И. Татарское влияние на русский посольский церемониал в Московский период русской истории. СПб., 1911. С. 1). Я многократно акцентирую этот европобежный (= антиазиатский) порыв русской культуры не только первой половины XIX в., но и XVIII в. и для того, чтобы еще и еще раз показать неправомочность усилий Лотмана и Успенского представить допетровскую и послепетровскую культуры в качестве одного и того же интеллектуально-гомогенного феномена. Последний же по самой природе своей исключает возможность скачкообразной смены метафизических парадигм, концептуальных мутаций, генезис, мультипликацию и, наконец, укоренение качественно новых эпистимологических полей, мыслительных схем, методологических принципов, рискующего конструктивного мышления, альтернативных символических рядов и т. д. Ведь, согласно Лотману и Успенскому, «именно вызванный “европеизацией” (т. е. тем, что субъективно воспринималось как европеизация) сдвиг усилил архаические черты в русской культуре (XVIII в. – М.Б.)… В этом отношении, вопреки бытующему поверхностному представлению XVIII век был глубоко органичен русской культуре как таковой» (Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Труды по русской и славянской филологии XVIII. Тарту, 1977. Ученые записки ТГУ. Вып. 414. С. 32); «Вторая половина XVIII в. развивалась под знаком идей, обнаруживающих параллелизм с культурными моделями позднего средневековья» (Там же. С. 33) и т. д. и т. п. Оговорившись, что отнюдь не следует отожествлять средневековый цикл русской культуры с ее же историей в XVIII в. – ибо тогда «имела место и реальная европеизация» (Там же. С. 35), – что прошлое, фиксируясь в памяти культуры, получает в ней «постоянное, хотя и потенциальное бытие» (Там же. С. 36. Курсив мой. – М.Б.), авторы, однако, именно Прошлое (или, как они говорят, – «архаические семиотические модели») делают единственным, по сути дела, детерминатором процесса функционирования культуры. Но в таком случае она не в состоянии преодолеть «перцептуальные барьеры» (см. о них: Boehme G. On the Possibility «Closed Theories». – In: Studies in History and Philosophy of Sciene. 1980. vol. 11, № 2), ибо творчество требует переструктуирования и преодоления сдерживающего воздействия ранее сформированных систем образов.

18 Этот секулярныи прагматизм мог – теоретически, по крайней мере, – у бюрократической элиты достигнуть стадии полной индифферентности по отношению к конфессиональной (или даже расовой) принадлежности тех, кто оказывался ее хозяевами. Во всяком случае, Лев Тихомиров – бывший революционер, а затем ярый приверженец самодержавия – имел кой-какие основания с гневом говорить в 1905 г. о «нынешних начальниках»: «…и глупы, и подло трусливы, и ни искры чувства долга. Я уверен, что большинство этой сволочи раболепно служило бы и туркам и японцам, если бы они завоевали Россию» (Цит. по: Соловьев Ю.Б. Самодержавие и дворянство в 1902–1907 гг. Л., 1981. С. 142. Курсив мой. – М.Б.).

19 Landmann М. Pluralitât und Antinormal. München-Basel, 1963. S. 205.

20 Политика – феномен, сама логика развития которого заставляла не считаться ни с какими иными интересами, кроме узконациональных, – давала всего больше оснований именно для такого взгляда и на христианский Запад и на мусульманский Восток. Вот лишь один факт из множества ему подобных: в конце 20-х годов XIX в. Россия не без оснований опасалась направленного против нее англо-ирано-турецкого союза (см.: Базиянц А.П. Над архивом Лазаревых. М., 1982. С. 128, 137).