Россия и ислам. Том 3

– «чистые иранцы, индусы (т. е. арийцы. – М.Б.), арабы сирийские и египетские (т. е. тоже, как полагал Крымский, – семиты. – М.Б.)» — пример рас, носящих в себе «задатки прогресса, движения вперед»¹⁴⁶;

– «пока владыками ислама были терпимые арабы (т. е. семиты. – М.Б.)» и еще более склонные уже по самой природе своей к свободомыслящей толерантности «чистые персы» – ненависть к иноверцам не стала всеопределяющей чертой ислама¹⁴⁷ и т. д.

Крымский идет и дальше, нередко в открытую реабилитируя внутренние категории и структуру ментальности всей семитской расы. Шаг этот, надо прямо сказать, был мужественным в условиях России, где в предоктябрьский период пышно расцветало юдофобство самых разных оттенков, в том числе и такое, которое в качестве своей теоретической основы брало соответствующие пассажи из западного юдофобства, как религиозно-культурно-социального, так и воинствующе-расистского (как у Морраса и Барраса, например, так и Гобино, Ренана, X. Чемберлена и многих, многих других).

Принципиальным семитофилом Крымский, впрочем, не стал.

Как бы серьезно он ни ощущал порой:

– необходимость резко отстранить в сторону кодекс окаменевших ценностей и порождаемых им предрассудков;

– глубоко восприняв необратимо-расширяющийся плюрализм смыслов, отказаться от догматического абсолютизма монократического (арийцами лишь несомого) принципа в создании и развитии наилучших сторон мировой цивилизации;

– потребность в том, что если и не полностью списать в архив, то по крайней мере внести значительные поправки, с учетом изменившихся исторических и структурных реальностей, в тенденцию во всем не только находить взаимодействующие крайности, но и, более того, делать каждую из них альтернативным по отношению к остальным полюсам;

– дисфункциональность любых видов расово-конфессионального гегемонизма для программ общероссийского радикального демократического преобразования – в том числе для украинцев, за предоставление широких прав которым всю свою жизнь ратовал Крымский;

– все же те прогностическо-проектировочные схемы, которые были связаны со стратегиями «выживания и экспансии» христианско-арийско-европогенных форм, предполагали в качестве, по сути дела, нормативных правил если не равновесие, то, уж во всяком случае, ощутимое противостояние не только между Арийцем и Тюрком¹⁴⁸, между Арийцем и Семитом, с одной стороны, и Тюрком – с другой, но и между Арийцем и Семитом.

Приведу опять подлинные слова самого Крымского.

Вот он, только что дав амбивалентную – впрочем, задолго до него ставшую стереотипной для европейской ориенталистики – характеристику арабов¹⁴⁹, приводит и знаменитое суждение о них же Дози: «человечество не обязано им никакой великой и плодотворной идеей».

Крымский уточняет: эта оценка «приложима больше к арабам чистым (т. е. «настоящим семитам». – М.Б.)… К арабам более поздним и арабам современным, в частности, к жителям Сирии, Египта и других стран, говорящим по-арабски, но имеющим кровь не бедуинско-арабскую (т. е. как нельзя более «чисто семитскую». – М.Б.), прилагать эту характеристику надо, разумеется, с осторожностью»¹⁵⁰.

Дози – со свойственным ему изобразительным талантом – осуждает жестокую расправу нововозникшего ислама над мединскими евреями. Крымский корректирует: «конечно, такой поступок вполне можно признать жестоким, бесчеловечным, его можно заклеймить каким угодно эпитетом; только не следует ставить его в вину исключительно одному Мухаммеду, – тяжесть его падает на всю расу (т. е. «на всех семитов». – МБ.)»¹⁵¹.

Что касается первоислама, то он действительно есть, с одной стороны, производное от «подлинно семитской» (=«чисто арабской») ментальности – со всеми ее и достойными уважения атрибутами и вызывающими праведный гнев чертами.

В то же время традиционно-арабское (=«типично семитское») мировоззрение оказалось «глубоко и непримиримо противоположным» воспринятым Мухаммедом из христианства принципам¹⁵².

И эта – то явная, то скрытая – конфликтность, эта напряженность многосмысленности внутри одной и той же постоянно стремящейся к прочнейшему внутреннему единству религиозной системы и порождает в ней превеликое множество болезненных неврологических точек.

Так, насколько я смог понять, смотрел Крымский на историю ислама и его культурных ареалов – историю, которая есть прежде всего и ко-эволюция и, главное, борьба расовых субстратов, никак не желавших объединить свои онтологические разнородности в ритмично функционирующую и стабильно развивающуюся целостность. И коль такой целостности нет, то нет и такой псевдокатегории, как «Мусульманская (единая) цивилизация», метаболизма и тонких механизмов саморегуляции, способных обеспечивать и благоприятный для нее «экологический баланс» в структуре ее же взаимодействия с иноверческими культурами, и оптимальный режим функционирования каждой из принявших ислам расовых групп и создавать из них хоть какое-то подобие гармоничных ансамблей.