Россия и Ливония в конце XV века: Истоки конфликта

Образ жизни гебитигеров Ливонского ордена также был лишен монашеской скромности. Комтур Бауске, отправляясь с посольской миссией в Пруссию, пожелал взять с собой своего личного повара[244]. Фогт Йервена Иоганн Шталь фон Холштейн имел дом в Ревеле[245], который считал своим наследственным имуществом[246]. Мельхиор фон Гален, долгое время занимавший должность фогта Каркуса, в 1524 г. оформил покупку дома в Пернау для своей «хозяйки» — сожительницы Маргареты фон дем Берге[247]. Сохранилось упоминание о сыне, возможно незаконнорожденном, хаускомтура Вейсенштейна Иоганна фон Нойхофа[248], что, судя по реплике Тильмана Бракеля, не являлось единичным прецедентом. Однако следует признать, что проникновение мирского в личную жизнь ливонских гебитигеров не достигло такого масштаба, как это было при дворе верховного магистра в Пруссии, где к концу XV в. положения устава ордена были полностью вытеснены нормами придворного этикета[249].

О переменах в быту рядовых рыцарей данных еще меньше. Образец клятвы конца XV в., приносимой рыцарем при вступлении в орден, содержит меньший список духовных упражнений, чем это предусматривалось уставом[250], что подтверждает вывод современных исследователей о том малом значении, которое имели при зачислении рыцаря в орден его религиозность и моральные качества[251]. Существуют также свидетельства, что рыцари ордена XV — начала XVI в. могли наследовать собственность[252], выступали свидетелями в судебных разбирательствах по делу частных лиц[253], получали образование в университетах[254].

Если неукоснительно следовать букве принятого в XIII в. устава, то подобные новшества в жизни орденского братства воспринимаются как признаки разложения и деградации, но, когда при этом вспоминаешь, что они появлялись в то самое время, когда менялся весь общественный уклад и разрушались все средневековые поведенческие нормы, скепсис исчезает; вместо этого возникает ощущение, что новые реалии в жизни Ливонского ордена являлись не более чем велением времени. В этой связи следует заметить, что обмирщение духовного института скорее свидетельствует о его способности развиваться и переходить в другое качество, поскольку умение воспринимать новое всегда сопутствует прогрессу, а отсутствие этой способности являет собой тупиковый вариант существования. Было бы странным, если б обыденная жизнь людей кануна Реформации продолжала оставаться такой же, как во времена Штауфенов. К тому же некоторые вольности повседневной жизни рыцарей Ливонского ордена не исключали присутствия у них религиозных чувств, подчас довольно выразительных. Известен, к примеру, случай с рыцарем Конрадом фон Экстером, который принял обет 12 лет сражаться с русскими «схизматиками» и осенью 1501 г. во время прорыва войск Ивана III на территорию Ливонии спас из какой-то церкви крест, чтобы затем принести его в дар августинскому монастырю в Бломберге[255].

За последние четыре десятилетия зарубежные специалисты, изучающие социальные аспекты развития Немецкого ордена, много сделали для того, чтобы объяснить природу столь серьезной трансформации, которая происходила во всех трех подразделениях этого ордена на протяжении ХІV–ХV вв. и привела к почти полному изживанию его изначальной духовной сущности. К объяснению данной «перестройки» в 50-х гг. прошлого века вплотную приблизился Э. Машке[256], но детальная разработка вопроса была осуществлена тремя-четырьмя десятилетиями позже М. Хельманом, К. Милитцером, М. Бискупом[257] и другими историками «социального» направления[258]. Благодаря этим исследователям стало понятно, что многое из того, что происходило с Немецким орденом в позднее Средневековье, явилось следствием превращения его в ландсгерра.