Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева

В 1930 году Вячеслав Иванов писал: учение об исчезновении государства через его оцерковление Достоевский воспринял, прислушиваясь к тому, что звучало в глубинах русского народного сознания^{258}, видя в этом русскую национальную идею; ее-то воплощением и стала концепция Третьего Рима, она же нашла отражение впоследствии в лозунге мировой революции. Иванов считал, что если русская революционная интеллигенция подразумевала под этим учением исторически решаемую задачу, то для народа это была эсхатологическая конечная цель всей истории, находившая свое выражение в чаяниях о граде Китеже.

С этой точки зрения, протест антирелигиозных идеологий против существующего строя восходил в конечном итоге и к религиозным переживаниям^{259}. Так говорил А. Ф. Керенский о Екатерине Брешко-Брешковской, одной из самых выдающихся представительниц народничества, „бабушке русской революции“, которая большую часть своей жизни провела в тюрьмах: „Она часто рассказывала, как страдала от того, что слова, которые она слышала в церкви, противоречили окружавшей ее действительности. Иногда ее мать пересказывала детям жития святых, мучеников, героически принявших смерть. Особенно сильное впечатление на маленькую Екатерину производило житие святой Варвары, и она хотела последовать ее примеру“^{260}.

Керенский цитирует слова Брешко-Брешковской о том, что „беспрестанно раздавались возражения, что, дескать, люди не в состоянии следовать примеру Христа. Христос учил людей. Значит, он считал, что они способны следовать его учению. Этим убеждением было проникнуто все мое мировоззрение в то время, когда я еще не прочитала ни одной социалистической книги. С ними-то я познакомилась уже в тюрьмах, когда моя деятельность была полностью определена. Учение Христово всегда было в центре всех моих действий“^{261}.

Она уже была народницей в крепостническом поместье своих родителей-аристократов; слушая, как ее мать читает вслух жития святых, она была потрясена рассказом о героическом мученичестве святой Варвары. Она оставалась подражательницей Христа, когда, смиренная паломница, скиталась от деревни к деревне, от города к городу, и все ее добро помещалось в маленькой котомке за спиной^{262}.

А вот что рассказывает Керенский о переживаниях своей молодости: „Глубокое впечатление произвел на меня образ Христа, восставшего из мертвых… Все вело к переплетению религии с повседневной жизнью и вторгалось в наши юные жизни, чтобы остаться навсегда. В этих ранних впечатлениях, в этих библейских историях, в этом образе чудесного человека, отдавшего жизнь за других …здесь и нигде больше лежал источник… моей революционной страсти“^{263}.

Как писал его бывший секретарь Питирим Сорокин, все эмпирические формы социального устройства представляют собой не абсолютные, а относительные ценности; и необходима не механическая их социализация, но наполнение их духом Нагорной проповеди^{264}.

Примечательно, что уже Александр Первый, в поздний период его царствования, стремился к преображению принципов, лежавших в основе власти^{265}. Одним из результатов такого „преображения“ стал, как известно, Священный Союз. Идея оцерковления государства вдохновила Н. В. Гоголя — и политические выводы, к которым он пришел, оказались не менее реакционными. Оцерковление, полагал он, достижимо, если будет принято государственное решение. „…В России может это нечувствительно совершиться — не какими-нибудь нововведениями, переворотами и реформами и даже не заседаньями, не комитетами, не преньями и даже не журнальными толками и болтовней; в России может этому дать начало всякий генерал-губернатор вверенной его управлению области“^{266}.

Корреспондент Гоголя, архимандрит Феодор (А. М. Бухарев), отстаивавший принцип святости всего живого, сделал прямо противоположный вывод: он ушел из церкви из-за ее подчиненного положения по отношению к государству, подвергнувшись притеснениям со стороны Святейшего Синода. Ибо был убежден, что „наша русская задача — служить Преображению цивилизации всей земли. Мир должен отразить Новый Иерусалим, снизошедший с неба“^{267}.

Развитию этой тенденции особенно способствовали славянофилы. Самарин утверждал, что церковь недопустимо соединять ни с какой, даже самой совершенной формой государственного устройства^{268}. Киреевский же усматривал функцию государства в том, чтобы проникнуться церковным духом. При этом оно должно служить лишь расширению эмпирической церкви — постепенно демонтируя себя^{269}.