Россия и мусульманский мир № 10 / 2014

По мнению французского мыслителя, мощнейшим стрессом, затмевающим весь белый свет особенно боязливым европейцам, оказывается ужас перед террористом, особенно когда он представляется в виде мусульманского фундаменталиста с «поясом шахи-да». Именно этот страх, пишет Муази, «оборачивается представлением о захвате мусульманским миром Европы, в котором пришлые чужаки занимают ведущие демографические и религиозные позиции», при этом сам Старый Свет превращается в «Еврабию»41. Допуская, что «Другой» вправе иметь отличные политические и культурные представления и ценности, которые, возможно, могут придтись не по вкусу европейцам, Д. Муази все же настаивает на императиве уважения его достоинства, признании его права на иную культуру и образ жизни. Более того, следует «соразмерять свои действия с его интересами и правами»42.

Однако заметная часть граждан демократических государств Евросоюза, по наблюдениям аналитиков, в большинстве случаев исламскую идентичность воспринимает как альтернативную идентичности европейской, а ее носителей – исключительно как Значимого Другого, которого можно обвинить во многих бедах, включая угрозы суверенитету и национальной идентичности европейским нациям-государствам. В западном дискурсе прочно устанавливается такая рамка восприятия мусульман, в которой они предстают как «наиболее сложно адаптирующиеся к стремительно меняющемуся западному обществу социальные группы, наиболее упорно сопротивляющиеся включению их в современный социальный и политический мейнстрим»43.

Притом что подавляющее большинство граждан мусульманского вероисповедания, как отмечает ученая И.С. Семененко, обращаясь, в частности, к особенностям идентичности мусульман Великобритании, «не противопоставляет свою религиозную идентичность национальной, считая себя “британскими мусульманами”, и в целом обнаруживает высокую степень доверия к демократическим институтам (при низком уровне политического участия)»44. Анализ этих паттернов идентичности, продолжает рассуждать российский политолог, убеждает в правомерности вопроса, поставленного в одной из работ исследовательницы из Манчестера М. Соболевска, о том, насколько они являются религиозными по содержанию, или же это в первую очередь форма этнополитической и даже расовой идентификации для новых поколений, своего рода замена устойчивых примордиальных идентичностей прошлого45. Скорее речь идет, заключает И.С. Семененко, «о формировании гибридных идентичностей, где религиозная составляющая оказывается неотъемлемой частью социокультурной идентичности ее носителей – выходцев из стран исламского ареала»46.

Закономерно, что сопряженный с концептом гибридности феномен гибридной политической идентичности, в теоретическом дискурсе преимущественно связанный с межкультурным взаимодействием, не утрачивает свое политическое измерение с момента первых постколониальных исследований от Ф. Фанона47, П. Джилроя48, С. Холла49 к X.К. Бхабхе50 и др. В частности, Я. Питерс, утверждает, что гибридизация или формирование «глобального меланжа» является процессом сплетения, а не просто диффузии из развитых стран в развивающиеся. С этой точки зрения гибридизация, противостоя культурному дифференциализму расистской и националистической доктрин и одновременно сохраняя «изгнанный, маргинализованный и табуированный опыт», смягчает конфликт идентичностей и способствует их сохранению, хотя и в трансформированном виде51.

Во многом благодаря такому эффекту оказавшиеся в Западной Европе мусульмане считают себя одновременно и мусульманами, и европейцами, не испытывая при этом состояния внутреннего дискомфорта, разлада с самим собой. «Вы можете быть носителем канадской культуры и при этом быть мусульманином по вероисповеданию, и в этом нет никакого противоречия», – утверждает хорошо известный на Западе Т. Рамадан, профессор современных исламских наук факультета востоковедения Оксфордского университета52. Применительно к ситуации мусульманского сообщества России он придерживается той же позиции, говоря, что «мусульманин может быть россиянином, европейцем, и тут нет никакого противоречия»53.

Европейский мультикультурализм как пережиток неоколониализма

С. Хантингтон некогда констатировал: «Европейский колониализм позади; американская гегемония отступает»54. Впрочем, опередивший его Э. Гидденс еще раньше увидел «слабеющую хватку Запада»55 по отношению ко всему остальному миру. Влияние «ушедшей натуры» колониального прошлого европейских стран, державших в длительной зависимости мусульманские народы, со всей очевидностью проявляется в их сохраняющемся стремлении ограничить постколониальное участие инокультурных меньшинств в общественно-политической жизни рамками дозволения мажоритарных групп в Европе56.