Россия и русские в мировой истории

В течение десятилетий Отто фон Бисмарку воздавали почести как великому политику, который с момента его назначения главой прусского кабинета в 1862 году целенаправленно работал на достижение немецкого единства. В соответствии с этой интерпретацией войны 1864, 1866 и 1870–1871 годов считаются войнами за «объединение». До сих пор в школьных учебниках фигурирует легендарная «бисмаркиада». Однако один из почитаемых немецких интеллектуалов гностическо-теософского направления, распространившегося в Германии на рубеже XIX–XX веков, основатель антропософии Рудольф Штейнер судил иначе: «Бисмарк никогда не размышлял над тем, каким должен стать мир. Подобные мысли он считал праздным занятием… его же делом было искусно торговаться в обстоятельствах, уже определенных событиями»[227]. Помимо такой оценки самого «железного канцлера» многие германские историки давно присоединились к выводу, что целью бисмарковых войн, в частности с Францией, было не столько объединение всегерманского потенциала, сколько возвышение прусской монархии, которое и воспрепятствовало этому.

Бисмарк мыслил не «по-немецки», но «по-прусски» и весьма способствовал «опруссачиванию» Германии. Можно привести отношение многих интеллектуалов и мыслителей XIX и XX веков к выбору «малой» эгиды — узконационалистической прусской Германии — в качестве стержневой идеи будущего. Как правило, цитируют мыслителей, которые концентрируют свою критику на «реакционности» политического строя и недемократичности пруссачества. Известный немецкий историк Ф. Мейнеке под впечателением немецкой катастрофы 1945 года размышлял, «не коренятся ли последующие беды в самом рейхе 1871 года»[228]. Однако мыслители христианского консервативного духа распознали гибельность бисмарковой исторической стратегии гораздо раньше либерального «среднего класса». Стареющий Ф. Шеллинг счел надвигающуюся идею «предательством исторической задачи немцев». Папа Пий IX в 1874 году сравнил устремления немцев со строительством Вавилонской башни и предрек возмездие, которое последовало в 1945-м: «Бисмарк — это змий человеческого рая. Этот змий вверг в соблазн немецкий народ возвыситься более, чем сам Бог, но за этим самовозвышением последует унижение, которого еще не приходилось испытать никакому другому народу».

Якоб Буркхардт, философ, выдвигавший на первое место не политическую историю, а историю духовной культуры, пришедший в итоге к пессимизму в отношении перспектив одухотворенной личности в либеральных общественных формациях, писал в 1870 году:

«Если немецкий Дух все еще реагирует своими собственными внутренними силами на этот огромный соблазн (внешней, материальной цивилизации), если он еще в состоянии противопоставить ему новое искусство, поэзию, религию, тогда мы спасены, если же нет, то нет…». Однако еще красноречивее запись в дневнике самого кайзера Фридриха III, сделанная в конце французского похода в последний день уходящего 1870 года: «Скоро станет всем ясно, что нас не любят и не уважают, лишь боятся. Нас считают способными на любое злодеяние, и недоверие к нам все растет и растет. Дело не только в этой войне, а в том, куда завела нас открытая Бисмарком и введенная в оборот доктрина «железа и крови»… Кому нужна вся власть, военная слава и блеск, если нас повсюду встречает ненависть и недоверие… Бисмарк сделал нас великими и могущественными, но он отнял у нас наших друзей и доброе участие мира и, наконец, нашу чистую совесть». Р. Римек приводит также слова И. Тургенева, который воспринял Германскую империю 1871 года как «глубочайшее разрушение всего того, что однажды его привлекло к немецкому духу», и вопрошает, что бы тот сказал, если бы был современником будущего развития Германии[229].

Р. Римек отмечает губительное воздействие на немецкое культурно-историческое сознание философии дарвинизма с его «борьбой за сосуществование» и «выживание сильнейшего», которая своеобразно выразилась в историческом мышлении «птенцов» «гнезда Бисмарка», склонных романтизировать войны за материальное жизненное пространство, в которых побеждает «лучший народ» и «лучшее государство», и создавших целый «этос войны». Надо заметить, что своим сугубо материалистическим земным целеполаганием этот «этос» весьма отличался от отношения к войнам Ф. Шеллинга или Ф. Достоевского, которые вовсе не обожествляли войны, как порой пишут, но видели в них, помимо смерти, также и проявление сугубо человеческой природы, способной на самопожертвование ради начал, за которые стоит умирать, — Вера, Отечество, честь, долг, любовь. А. де Токвиль, указывавший на опасность «деградации» человечества, поскольку «демократия не только заставляет каждого человека забывать своих предков, но отгоняет мысли о потомках и отгораживает его от современников», также именно в этом смысле писал, что «война почти всегда расширяет умственный горизонт нации, возвышает ее чувства»[230].