Россия и современный мир №3 / 2016

Несостоятельность претензий экономического характера вынуждает нео-либеральных критиков прогрессивной системы налогообложения переходить к возражениям чисто идеологического плана, а именно: прогрессивное налогообложение мешает реализации индивидуальной свободы. Логика незатейлива: перераспределение доходов является экономической базой социального государства, последнее же своей заботой подрывает способность граждан к самостоятельному выбору жизненной стратегии и тем самым усиливает их зависимость от государства. Однако реальная практика оказывается не на стороне противников налоговой прогрессии. Как пишет Б. Ротштейн, подобный упрек следует адресовать селективной модели, ибо присущая большинству программ в рамках этой модели проверка нуждаемости как раз и создает долгосрочную зависимость реципиентов от бюрократических требований к их образу жизни и т.д. Универсальные же социальные программы, автоматически распространяясь на всех граждан, напротив, увеличивают автономность и самоуважение гражданина. Действительно: какая модель предоставляет больше возможностей неполным семьям – та, где в отсутствие доступных дошкольных учреждений мать не может полноценно трудиться и сидит дома на мизерном пособии, или же та, где дети устроены в субсидируемые государством дошкольные учреждения, а мать полноценно трудится, внося свой вклад в общественную «копилку»? [6, с. 23].

Стоит коснуться еще одного из основных инструментов снижения избыточного неравенства – налога на наследование. Как известно, в России с 2006 г. этот налог вообще отменен. Заметим, что какую бы модель социального государства – социал-демократическую, корпоративистскую или либеральную – мы ни взяли, везде этот налог взимается с прогрессией и высокими ставками налогообложения для наследства большого размера (до 50% и выше). Такой консенсус по поводу налога на наследование в современном, ориентированном на выравнивание жизненных шансов обществе, вполне естественен. Еще Дж.Ст. Милль, определив собственность как право человека «на свои способности, на то, что он может произвести с их помощью, и на что бы то ни было, что ему удастся выручить за произведенные им товары путем честного обмена», заключал, что «право наследования в отличие от права оставления наследства не входит в понятие частной собственности». В силу этого оправданность передачи собственности по наследству Милль признавал только в отношении детей, да и то лишь в рамках их умеренного обеспечения, рекомендуя устанавливать предел тому, что человек «может обрести просто по милости других, без какого-либо применения своих способностей» [1, с. 366, 376]. Он признавал глубинную несправедливость современного ему общественного порядка и подчеркивал, что «общественное устройство современной Европы берет начало из распределения собственности, которое было результатом не справедливого раздела или приобретения посредством усердия, а завоевания и насилия». Милль подчеркивал, что, если неизбежным следствием института частной собственности становится распределение продуктов труда, «находящееся почти в обратной пропорции к труду, так что наибольшая доля достается людям, которые вовсе никогда не работали, несколько меньшая доля – тем, работа которых почти номинальна, и так далее по нисходящей», то тогда «все затруднения коммунизма, большие или малые, не более чем песчинка на весах» [1, с. 349]. Таким образом, не будучи принципиальным противником частной собственности, Милль указывал, что «главной целью стремлений при нынешнем состоянии человеческого развития является не ниспровержение системы частной собственности, но ее улучшение и предоставление полного права каждому члену общества участвовать в приносимых ею выгодах» [1, с. 360–361]. Он подчеркивал, что «в отличие от законов производства, …распределение богатства всецело является делом человеческого учреждения… и зависит от законов и обычаев общества. Правила, которые определяют распределение богатства, таковы, какими их делают мнения и желания правящей части общества, и весьма различны в разных странах…» [1, с. 337–339].