Россия и современный мир №4 / 2013

В российском случае трудно вообще разглядеть неконъюнктурную сторону конфликта между верховниками и Анной Иоановной, или между государыней и шляхтой. Здесь скорее виден внутрисословный (при всей условности данной квалификации) конфликт между боярством и шляхтой. Более того, весьма сомнительно, что Россию XVIII в. можно считать суверенным государством с равноположенным ему гражданским обществом. Верно, государь обладал монополией на принуждающее насилие, но она была далеко не полной, например, степень всевластия помещика над своими крепостными была ничуть не меньше, чем власть феодального сеньора в Западной Европе. Кроме того западноевропейский суверен отличался от деспота тем, что был ограничен так называемым государственным расчетом (raison d’etat) и его институтами государства – своими же собственными законами и судами, административной практикой, балансом интересов и т.п. [1, с. 119–139, 354–362]. Российский самодержец ничем кроме «удавки», как показывает практика того же XVIII столетия, ограничен не был.

Совсем неудивительно, что никак не обнаруживаются малейшие признаки гражданского общества. Да и откуда ему было взяться? В Европе монополия суверена на принуждающее насилие уравняла всех его подданных, которые вынуждены были строить свои отношения на основе контрактных отношений и для обеспечения их эффективности переработали частные (сословные, корпоративные, поселенческие) привилегии и свободы в общие стандарты естественного права и прав человека. Деспотическая монополия на принуждающее насилие порождает модель отношений «наедине с державой». В этих условиях актуальным становится создание посредующих механизмов, в частности формирования сословий как институтов защиты от деспотического произвола. Дарования различных сословных и корпоративных свобод российскими императорами и прежде всего усилия Екатерины Великой могут рассматриваться в связи с этим как фактор развития, накопления его потенциала, но развития не современного, а связанного с предыдущими (феодальными, имперскими) этапами развития.

В условиях XVIII столетия для России в отличие от европейских стран развивающим становится движение к сословиям и сословным свободам, а не их преодоление через общее гражданство с его более высокими правами и свободами. Равным образом накоплению потенциала развития способствуют не столько имитации и симулякры модерности от академии и университета до журналов и клубов (салонов), сколько регламентация и тем самым рационализация имперской иерархии, например введение Петром Табели о рангах или издание его правнуком Павлом Акта о престолонаследии. Это вполне понятно, если видеть различие между европейским абсолютизмом и российским консолидированным самодержавием. Первый – представлял собой отвечающий логике Раннего модерна способ утверждения суверенного (абсолютного) государства, порождающий свою антитезу в виду гражданского общества, благодаря чему создавались условия для того, чтобы путем компромисса или революции перейти затем к консолидации нации и скрепляющей ее конституции. Второе было не современной, а вполне традиционной (имперской по своей эволюционной природе) концентрацией власти и упрощением, унификацией разнородных способов ее функционирования (вотчина, церковь, общинность, точнее патриархальная «семейственность», дружинная в своей основе «служба» и т.п.). В результате происходила «экспроприация субъектности» этих и иных «состояний», что превращало власть не просто в абсолютную, но тотальную, хотя и не тоталитарную.

Консолидация абсолютного (тотального) самодержавия создавала казалось бы непреодолимые препятствия для политического развития. Однако при жестком блокировании эндогенных источников развития она облегчала использование экзогенных источников, что отвечает логике вторичной модернизации. Всякое изменение, однако, должно было получить санкцию властного центра в лице самодержца. Именно он и только он мог стать эффективным агентом модернизации, точнее помимо него и вопреки ему всякие попытки прогрессивных перемен были заведомо контрпродуктивны.