Россия и Запад

спектакль неожиданно оказался необычайно злободневным. В пьесе Сухово-Кобылина дана жестокая, беспощадная сатира на быт далекого дореформенного прошлого. Но созвучность моменту была достигнута интерпретацией пьесы, характером ее постановки, в которой показанный в пьесе частный случай вырастал до обобщения. Полуфантастические гофмановские фигуры, скользящие в призрачном освещении сцены, чем-то напоминали деятелей текущего момента.

Зритель чувствовал это с первого момента. Беспокойный, жуткий, гнетущий кошмар, царивший на подмостках сцены, казался продолжением кошмара и сумбура, угнетавшего жизнь всех и каждого. Терялось ощущение сценической игры и чудовищно-искривленный гротеск воспринимался как частица жуткой действительности. Все казалось примерещившимся в каком-то горячечно-бредовом чаду. «Смерть Тарелкина» имела ошеломляющий успех[990].

Если Ефим Зозуля, автор первого отклика на постановку, мечтавший «смотреть пьесы светлые», «видеть не карикатуры, а людей», не принял ни пьесы, ни спектакля («В самом деле, какие люди, какие голоса, какие лица, слова, поступки! Правда, это комедия, „комическая шутка“, но сколько яду, сколько желчи в этой комической „шутке“!»[991]), то большинство критиков на этот раз были восхищены мейерхольдовским спектаклем.

В. Я. Гликман (псевдоним В. Ирецкий):

Шутку Сухово-Кобылина поставили как гротеск, и это не лишено самого изобретательного остроумия: фантастически-ужасную русскую действительность николаевской эпохи, с квартальными, хожалами, мушкетерами и пытками в участках только в сущности и можно теперь изображать гротеском. Так эта буффонада, сочетающаяся с сатирой, на фоне причудливо прыгающих теней и наивного суемудрия приближает нас к тому миру, откуда увлекательно легкими призраками вышли Гоцци, Бекфорд и Гофман, а у нас Гоголь с его «Невским проспектом» и «Носом»… В таком гротескном толковании «Смерти Тарелкина» самое опасное было не заслонить автора и не затенить его лица. Режиссер благополучно обошел эту опасность, и спектакль получился содержательно-интересный[992].

Критик К. С. Гогель (псевдоним К. Острожский):

[Горин-Горяйнов] создал на этот раз превосходный по силе, экспрессии и жуткой трагической правде образ. Может быть, это был не столько Сухово-Кобылин, сколько Достоевский, и не столько Тарелкин, сколько амальгама из Мити Карамазова и Петра Верховенского, но это было ярко, художественно закончено, глубоко пережито и выношено <…> Он вычеканил такого Тарелкина, который не скоро изгладится из памяти тех, кто его видел <…> А в общем, удивительно, на редкость удачный и интересный спектакль, на котором тем радостнее было сидеть, что за последнее время «автономная» Александринка не баловала нас художественными представлениями[993].