Россия и Запад

С появлением двух советских кандидатур Академия в начале 1947 года стала ждать заключения о каждой из них от своего эксперта по русским делам Антона Карлгрена, профессора славянских языков Копенгагенского университета. Славист-лингвист и журналист, в 1910–1923 годах — редактор газеты «Dagens Nyheter» и автор трудов о политической жизни (включая книгу о Сталине, 1942), специалистом по поэзии он не являлся[1333]; неимоверно трудный пастернаковский поэтический стиль оказался ему не по силам. Прокорпев над отзывом в течение нескольких месяцев, он прочел пастернаковские стихи не только в оригинале, но и в переводах Баура, Риви и (на немецкий язык) Гуго Гупперта. Вывод, к которому пришел Карлгрен, сводился к тому, что «понять Пастернака может во всем мире не больше людей, чем пальцев на руках». В пастернаковских стихах он обнаруживал «трюкачество» и безвкусицу. «Высокая болезнь» вообще «недоступна человеческому уму». Но, признавал Карлгрен, начиная с 1932 года поэзия Пастернака стала, к счастью, немного доходчивее. Отношение к пастернаковским стихотворным переводам у рецензента сложилось также отрицательное: в них он находил неоправданное «упрощение» оригинала. Проза, в свою очередь, — в особенности «Охранная грамота» — на его взгляд, столь же странна, как стихи. Выделял он только «Детство Люверс», отмечая психологическую глубину повести и сопоставляя ее с Прустом. Карлгрен заключал: для оценки пастернаковского творчества требуется специалист иной, нежели его, квалификации. Сегодняшнего читателя, конечно, не может не поразить контраст между его экспертным заключением и проницательным анализом, содержавшимся в газетной статье молодого Нильссона. Так как отзыв Карлгрена пришел с опозданием, Нобелевский комитет отложил решение вопроса о Пастернаке до следующего года.

Заключение Карлгрена о кандидатуре Шолохова представляло собой целую монографию в 136 страниц. Здесь он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в темных модернистских стихах. Не оспаривая утверждений о высоких художественных достоинствах «Тихого Дона» и «Поднятой целины», Карлгрен в то же время, вопреки Блумбергу, заявлял, что оба романа написаны не в «идеальном» духе, а в пропагандистском — в особенности «Поднятая целина», которая жестокости коллективизации изображает в том ключе, в каком ее стремится представить миру Сталин. Писатель сознательно исказил историческую действительность, рисуя ее в соответствии с «заказом» правительства, и это повлияло на всю художественную ткань романа. Поэтому произведения Шолохова не соответствуют тому «идеальному духу», к которому призывал Нобель. Сравнивая отзывы Карлгрена об обоих советских кандидатах, Челль Эспмарк полагает, что они были составлены таким образом, чтобы обеспечить в последующие годы преимущество Пастернаку перед Шолоховым в дебатах в Нобелевском комитете[1334].

На этой ранней стадии в рядах членов Академии у пастернаковской кандидатуры оказался активный сторонник. Это Мартин Ламм (1880–1950), профессор стокгольмской Высшей школы (1919–1945 гг.), с 1928 года состоявший в Академии, ведущий шведский литературовед с широким космополитическим кругозором, специалист по Сведенборгу и Стриндбергу. Он делал все, чтобы Пастернак оставался в списках комитета, сколь ни отдаленной казалась возможность его лауреатства. Свою рекомендацию Пастернака он представил в 1948 году, когда понадобилось новое формальное выдвижение его кандидатуры, а затем повторил номинацию в 1950-м — после того как в 1949-м поэта вторично выдвинул Баура. Помимо Пастернака Ламм в разное время рекомендовал Нобелевскому комитету Эдгара Ли Мастерса, Голсуорси, О’Нила, Фалладу, Агнона (в 1948-м, наряду с Пастернаком), Мальро, норвежского поэта Оверланда, Лагерквиста (в 1950-м, опять-таки наряду с Пастернаком). Не будучи славистом, он, выдвигая Пастернака, опирался, надо думать, на высокую оценку Баура, которую в его глазах скепсис Карлгрена поколебать не мог. Знаком с пастернаковскими произведениями он был, по всей вероятности, по обеим книгам, изданным в Лондоне.

Как и когда Шолохов впервые узнал о том, что попал в когорту нобелевских номинантов? На этот вопрос можно ответить с уверенностью: не позднее 19 октября 1946 года (статья в «Литературной газете»). А вот на тот же вопрос применительно к Пастернаку ответить сложнее. О нем как нобелевской кандидатуре советская пресса — вплоть до 25 октября 1958 года — не проронила ни слова, и толки об этом могли дойти до поэта только стороной. По крайней мере до осени 1946 года ему ничего о выдвижении на премию известно не было. Услышав же об этом, он, по-видимому, не знал, что выдвинул его С. М. Баура. Это ясно по письму Пастернака к Баура от 26 июня 1946 года — первому его письму к этому корреспонденту, отправленному после 9 января (когда заявка Баура была послана в Стокгольм). Если бы поэт догадывался о «стокгольмской акции» Баура, письмо это имело бы совершенно другой характер.