Россия. История успеха. Перед потопом

Но возможно, наиболее радикальное отличие нынешнего усредненного российского самоощущения от самоощущения человека ушедшей России кроется в совершенно ином состоянии духа. Российская империя в лице своих подданных ощущала себя страной грозной и молодцеватой. Вероятно, точно такая же уверенность в своих странах была присуща простым людям вплоть до Первой мировой войны по всей Европе. Ничем иным не объяснить повсеместные взрывы энтузиазма при известии о ее начале.

Русская уверенность, даже гордыня, хорошо описана Иваном Буниным, не зря настаивавшим: «Ярос во времена величайшей русской силы и огромного сознанья ее». В гимназические годы он квартировал в Ельце в семье Ростовцевых, а полвека спустя вывел главу семьи, даже не меняя его имени, в «Жизни Арсеньева». Ростовцев, с «его суровым и благородным духом», представлял собой весьма распространенный тип врожденного, естественного патриота, бесконечно уверенного в своем чувстве. Ему не надо было приходить к своему патриотизму путем каких-то исканий. От этого мещанина, говорит выросший в деревне рассказчик, маленький дворянин, «пахнуло на меня тем, чем я так крепко надышался в городе впоследствии: гордостью». Гордостью, что мы – «русские, подлинные русские, что мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде <…> а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире».

Впечатляет сцена, где бунинский герой читает Ростовцеву стихи. «Я читал Никитина: «Под большим шатром голубыхнебес, вижу, даль степей расстилается… " Это было широкое и восторженное описание великого простора, великих и разнообразных богатств, сил и дел России. И когда я доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: «Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!», – Ростовцев сжимал челюсти и бледнел. «Да, вот это стихи!» – говорил он, открывая глаза, стараясь быть спокойным». Ростовцев и миллионы таких, как он, старались, но не могли спокойно слышать подобное.

Бунин считает своим долгом внести ясность: «Не очень святы были» эти люди, «но ведь были же у них и достоинства. А что до гордости Россией и всем русским, то ее было даже в излишестве». Они испытывали сильнейшее душевное волнение, «говоря про Скобелева, про Черняева, про царя-освободителя, слушая в соборе из громовых уст златовласого и златоризного диакона поминовение «благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя нашего Александра Александровича», – почти с ужасом прозревая вдруг, над каким действительно необъятным царством всяческих стран, племен, народов, над какими несметными богатствами земли и силами жизни, «мирного и благоденственного жития», высится русская корона». Когда народ непоколебимо уверен в своей стране, ему не страшны никакие трудности.