Россия между революцией и контрреволюцией. Холодный восточный ветер 4

Ещё дальше пошёл британский премьер-министр Ллойд Джордж. Комментируя в парламенте новость о свержении монархии в России, он откровенно заявил: «Одна из целей войны достигнута».

«ЗАВТРА». Омерзительно. По этому поводу про англичан Блок записал в дневнике: «После этого вы больше не арийцы».

Андрей ФУРСОВ. Пройдёт немного времени, и британцы вторично предадут Николая, отказавшись его принять, тем самым обрекая на смерть. 9-го марта 1917-го года был арестован гражданин Николай Романов, бывший царь. Курировал этот вопрос А. Ф. Керенский, который позднее признал, что решение об аресте царской семьи вынес не Петросовет и не Временный комитет Думы, а могущественное ложе «Петербург». А сам арест было решено обставить нарочито грубо, как демонстративное низложение.

Керенский с самого начала занимал особое положение. Он был одновременно и министром, и заместителем Чхеидзе в Петросовете, то есть как бы стоял и над Петросоветом, и над Временным правительством.

Что такого было в этом человеке, что он оказался «на конец». Происхождение неясное, мутное. Одни говорили из немцев (не похож), другие — из евреев. По поведению — пафосный неврастеник, истероид, позёр, и к тому же «трёхрублёвый адвокат», малопригодный, по отзывам профессионалов того времен, к юридической профессии. Рассказывают, что в конце жизни на вопрос журналиста: «Что нужно было, чтобы в России революционный процесс не пошёл?» — сказал: «Нужно было расстрелять одного человека». Журналист спросил: «Ленина?» — Керенский ответил: «Нет, Керенского». Даже перед «финальным занавесом» он не захотел признать, что был всего лишь марионеткой могущественных сил, которые выбрали и назначили его калифствовать над страною на белом коне, как образно выразился Есенин в «Анне Снегиной».

Зачинщикам было выгодно представить февральские события бескровной революцией. До сих пор мы нет-нет, да слышим подобное ложное утверждение. На самом деле, в первые же дни марта в Петрограде развернулась вакханалия убийств: полицейских, жандармов, офицеров. Расчёт был очень чётким: уничтожалась и запугивалась единственная сила, которая могла противостоять. Кроме того, заинтересованные лица уничтожали полицейские архивы. Генерал К. И. Глобачев пишет: «Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров не поддаются описанию. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части. Некоторых распинали у стен. Некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилях. Некоторых изрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, тех беспощадно убивали. Одного, например, пристава привязали верёвками к кушетке и вместе с ней живым сожгли».

Пока народ, точнее та его часть, что поддержала бунт, грабил лавки, февралисты обделывали свои дела. В первые же дни февралисты приступили к реализации диктатуры капитала, которая, как заметил Св. Рыбас, обернулась переизданием государства Витте, только без сдерживающих начал. Временное правительство мгновенно отменило ограничительные для частного бизнеса принципы генерала Маниковского, укреплявшие госсектор. Не удивительно, что Маниковский в последующем оказался с большевиками.

Эйфория прошла очень быстро. Уже в середине марта эти краснобаи поняли, что власть — это не только болтовня, но труд и ответственность. Наступило похмелье и апатия. Очень интересное воспоминание оставил о Петрограде середины марта будущий философ Ф. Степун, тогда офицер, близкий к эсерам. Он пишет: «Я думал, что увижу город гневным, величественным, наполненный революционной романтикой. Ожидания мои не сбылись. Впечатление было сильное, но обратное ожидаемому. Петроград по внешнему виду и по внутреннему настроению являл собой законченную картину разнузданности, скуки и пошлости. Не приливом исторического бытия дышал его непривычный облик, а явным отливом. Бесконечные красные флаги не веяли в воздухе с тягами и знамёнами революции, а пыльными красными тряпками уныло повисали вдоль скучных серых стен. Толпа серых солдат, явно чуждая величию свершившегося дела, в распоясанных гимнастерках и шинелях в накидку праздно шаталась по грандиозным площадям и широким улицам города. Изредка куда-то с грохотом проносились тупорылые броневики и набитые солдатами и рабочими грузовики: ружья наперевес, трепанные вихры, шальные, злые глаза… Нет, это не услышанная мною на фронте великая тема революции, не всенародный порыв к оправданию добра свободою, а её гнусная контртема… это хмельная радость о том, что „наша взяла“, что гуляем и никому ни в чем отчета не даем…» Именно в это время Блок пишет строки: «Запирайте этажи — нынче будут грабежи!».