Россия молодая (Книга 1)

Снивин вошел боком, поклонился, движением плеча сбросил с себя широкий, намокший под дождем плащ, поддернул усы в разные стороны. Набивая толстым пальцем трубку, заговорил, словно заскрипел железом:

- Я имел честь несколько подумать над тем, что вы, сэр, мне предложили. Я имею план действий. Большое подворье будет заменять долговую тюрьму. Мы сделаем алярм, и все, кто не имеет полную уплату...

- Вздор! - сказал Апраксин. - Какая там долговая тюрьма! Затянется больно. Вы сделаете алярм и у всех посадских будете спрашивать бирку...

Он порылся в кармане, вытащил обрывок кожи с тавром, бросил на стол.

- Сия бирка означает, что подати все уплачены. Ежели такой бирки нет, имать и - на верфь. Делать спехом, ночью, по барабанному бою и трубной тревоге. Делать в великой тайности. Прежде, чем начнете объезд с рейтарами, на верфях на обеих - и на Соломбале и на Вавчуге - надобно какие ни есть дома выстроить для работных людишек, для трударей. Нынче осень, скоро стужа наступит...

Снивин, слушая, вытащил из-за обшлага карту, ловко развернул ее и, тыча трубкой, перебил:

- Так, сэр, так, я вас понимаю. Прошу смотреть сюда. Здесь - Курья, Соломбала; деревни - Якокурская, Ижемская, Прилуцкая. И далее - Кехта, Ненокса. Сюда смотреть - Солза, Холмогоры; посад Курцево, Глинка, Верхняя половина, Ивановский конец. Много людей, много мужиков, - бирки не имеет никто...

Он вопросительно взглянул на Апраксина, тот кивнул. Полковник сделал на карте магическое кольцо, захохотал, прихлопнул по столу ладонью:

- Как в мышеловке. Никто не уйдет! Двести мужиков, триста, четыреста. Будут работать! Будут очень старательно, очень почтительно, и днем и ночью работать. Вы будете довольны, господин Баженин будет доволен, государь будет доволен!

Когда Баженин и Снивин ушли, Сильвестр Петрович с горечью в голосе сказал:

- Как погляжу я, Федор Матвеевич, то иноземец на сии дела дивно хорош. Кому русского мужика за хрип брать, как не заморскому жителю. И только лишь потому, что жалости иноземец к нашему народу не имеет нисколько. Да и зачем жалеть? Для какого такого прибытку?

Апраксин молчал, поигрывал медным большим циркулем.

- Страшно мне, Федор, - тихо сказал Иевлев. - Так-то страшно, словами и не выговорить!

- Чего ж тебе страшно, Сильвестр Петрович?

- А того страшно, господин воевода, что больно нешуточное дело затеяно. И чую - не един, не два, не три человека помрут злою смертью на наших верфях. Чей грех-то будет?

- Ей, милый, - жестко усмехнулся Апраксин. - Греха бояться - детей не рожать, одначе - рожаем. Ну, помрут, а как до сих пор жили, то не грех нам был? И в старопрежние годы мало ли лютой смертью народ помирал? Мало ли видел ты побитых, пораненных, опившихся водкой в царевых кабаках, юродивых от доброго житья, потоптанных конями, порубленных татарскими саблями, угнанных ливонцами, свейскими, скончавшими житие свое многострадальное в дальних злых землях? О том думаем ли мы, Сильвестр?

Взор его блеснул сурово и решительно, он подошел к Иевлеву, спросил:

- Что человеку есть Русь?

Сильвестр Петрович смолчал, глядя на Апраксина.

- Добрая матушка - вот что должна быть она русскому человеку, произнес Федор Матвеевич. - За нее и костьми должно нам полечь, коли ворог ворвется. За нее, Сильвестр, за матушку Русь, которая холила нас и берегла, лелеяла и жалела, учила и баловала, над зыбкою песенки пела и сказки сказывала, коя любовалась на детушку, как он первый раз в седло вскочил, коя с ласкою его уговаривала, ежели несправедлив и неправеден, нехорош он был, коя и больно его учила плеткою за неправедное дело. Все она - родная, она и поучит, она и пожалеет, матушка Русь. Так, Сильвестр? Верно говорю? Отвечай...

- Так-то так, Федор Матвеевич, да ведь не столь сладко оно на деле делается...