Россия молодая (Книга 1)

Прошелся перед строем, коротко приказал:

- Готовься! Заряжай! Делай ходко, орлы!

Ваш долг есть - охранять законы,

На лица сильных не взирать.

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять.

Державин

ГЛАВА ВТОРАЯ

1. ПОМИРАТЬ СОБРАЛИСЬ

Мужики собрались помирать не в шутку.

Женки выли в голос. Страшно было смотреть, как мужья - здоровые, бородатые, краснощекие, жить бы таким и жить, - вдруг принесли в избу долбленые тяжелые гробы для самих себя.

Женка Лонгинова, Ефимия, запричитала, кинула об пол пустой горшок, горшок разбился вдребезги. Дети - сын Олешка да дочка Лизка - с интересом заглянули в гроб, чего там внутри. Из гроба пахло свежей сосной.

- Стели! - велел Лонгинов.

- Чего стелить-то? - взвизгнула Ефимия.

- Ой, Фимка! - с угрозой в голосе сказал Лонгинов.

Бобыль Копылов, пыхтя, тащил второй гроб - обмерзший, пахучий, тоже долбленный из целой сосны. Кузнец ему помогал. Ефимия, остервенев, взяла в руки помело, закричала истошно:

- Чтобы духу вашего не было, чтобы не видела я срамоты сей поганой! Неси вон гробы, иначе кипятком ошпарю, нивесть чего сделаю!

Лонгинов сел за стол, подперся рукою, Кузнец сверкнул на Ефимию глазами, она не испугалась, замахнулась помелом. Дети, Олешка с Лизкой, раскрыв рты, смотрели из угла на расходившуюся мамыньку, на присмиревшего отца. Мужики посовещались. Кузнец предлагал идти помирать в избу к Копылову, он бобыль, там никто не помешает святому делу.

- Не топлено у него! - сказал Лонгинов. - Заколеешь десять раз до страшного суда. Не пойду!

- Натопим! - пообещался Кузнец. - А не натопим - все едино. О чем мыслишь, нечестивец.

- Натопим, натопим! - закричала Ефимия. - Чья изба-то, его? Он захребетник, шелопут, Федосей проклятущий, от всякого дела отстал, лодырь, сатана, одно знает - добрых людей смущать...

И вновь двинулась с помелом на Кузнеца.

Он вышел на крыльцо, от греха подальше, на скорую руку помолился, чтобы не побить скверную женку. Но от молитвы на душе не полегчало. Злобно думал: "Это я-то захребетник? Столь натрудиться, сколь я, - ни един рыбак не сдюжал. Захребетник! Дожил! Ну, ништо, помру, вот тогда припомнишь..."

Пришлось нести гробы в нетопленую, промерзшую избу Копылова. Покуда работали - ставили домовины на лавки и столы, - взопрели, Лонгинов повеселел, сказал Кузнецу:

- Фимка-то моя! А? Золото женка! Пугнула тебя метлою...

Кузнец сердито хмыкнул - нынче не следовало болтать лишнее. Копылов раздувал огонь в печи. Олешка и Лизка, босые, прибежали сюда по снегу смотреть, как мужики помирать собрались, стояли у порога, посинев от холода, толкали друг друга локтями.

- Слышь, ребятишки! - сказал Лонгинов. - Слетайте духом к мамке, пусть какую-нибудь рогожку даст - постелить...

Олешка и Лизка стояли неподвижно.

- Ну ладно, не надо! - вздохнул Лонгинов.

Дрова в печи разгорелись, Копылов куда-то убежал. Лонгинов и Кузнец сидели друг против друга, вздыхали. Ребятишки подобрались поближе к огню, перешептывались. Кузнец вынул "Книгу веры" - стал читать вслух слова:

- Он же, Максим Грек, о зодии и планет глаголет: еже всяк веруяй звездочетию и планетам и всякому чернокнижию - проклят есть. Книги Златоструй Маросон - сиречь черные - прокляты есть. Беззаконствующий завет папежев Петра Гунгливого, Фармоса и Константина Ковалина еретика, иконоборца - проклят есть...

Копылов все не шел.

- Строгая книга твоя, - молвил Лонгинов, - ругательная!

- Молчи! - велел Кузнец.

- А кого в ей поносят - не разобрать, - опять сказал Лонгинов. - Как говорится - без вина не разберешь...

- Ты слушай смиренно! - приказал Федосей.

Лонгинова сморило, он подремал недолышко, проснулся оттого, что с грохотом отворилась дверь: Копылов, разрумянившийся от бега по морозу, принес штоф вина, хлеба, копченую рыбину. Кузнец хотел было заругаться, Копылов не дал:

- Ты не шуми! - сказал он строго. - Мы, брат, не праведники, мы грешники. Нынче в гроба самовольно ложимся, чего тебе еще надобно? Сам не пей, а нас не неволь. И в книгах твоих ничего об сем деле не сказано может, Илья с Енохом сами пьющие...

Кузнец плюнул, отворотился в сторону, не стал глядеть. Лонгинов и Копылов выпили по кружечке, завели спор, как надобно брать нерпу, каким орудием сподручнее. Дети, угревшись у печки, заснули, Лонгинов не смог их добудиться, закутал в армяк, понес домой.

- И в гроб лег, а все винище трескает! - молвила всердцах Ефимия. - У других мужики как мужики, а я одна, горемычная, маюсь с тобой, с аспидом...

Лонгинов вздохнул: жалко стало Фимку.

На печи завыла вдовица покойного брата. Дети проснулись, тоже заревели. Лонгинов слушал, слушал, потом взялся за голову, закричал бешеным голосом:

- Не буду помирать, нишкни! В море такого не услышишь, что в избе...

Ефимия сразу перестала ругаться, поставила мужу миску щей, отрезала хлеба. Глядя, как он ест, утирала быстрые слезинки:

- Не станешь более помирать, Нилушка?

Он молчал.

Ефимия пообещалась:

- Ну, сунется твой праведник, живым не уйдет...

Кузнец с Копыловым ждали долго, Лонгинов все не шел. Копылов широко зевнул, кинул в гроб полушубок, лег. Кузнец лег в соседний, рвущим душу голосом завел песню: