Россия молодая (Книга 1)

- Нынче мне те иноземные матросы прислали самолучшей водки и закуски от своего стола. Послано оттого, что есть я по нашим местам первый лоцман. Можно ли мне честь нашу уронить и посрамиться перед иноземцами? Как рассуждаешь?

Целовальник опять подмигнул малому - уходи, дескать.

Малый ушел, раскачиваясь. Иноземцы пели за своим столом.

- Честь и мы бережем! - сказал Тощак погодя. - И хотя знаем, что разбило море твой карбас и сам ты едва душеньку отмолил, - гляди, как стол раскинем...

Сизое лицо целовальника разрумянилось. Покуда стелилась скатерть, Рябов не торопясь говорил:

- На почет я почетом отвечаю, да не раз на раз, а вдесятеро. За ихний почет - вдесятеро, и за твой - вдесятеро. Сочтешь вдесятеро против напитого и поеденного...

Тощак поклонился, ответил величаво:

- Тощак - каинова душа, то всем ведомо, а и Тощак свою гордость имеет. Заплатишь - как потрачено будет. Пусть тонконогие видят, каковы мы с хлебом-солью...

От себя велел он подать гостям вина можжевелового, да рыбного блинчатого караваю с маслом, да пикши с тресковыми печенками. Сам рванулся на поварню, дочка понесла сулеи, губастый малый - полоток свинины. Иноземцы смотрели удивленно - кому такой пир задает целовальник, для кого скатерть в узорах, дорогие стопы...

Рябов поклонился гостям.

- Спасибо за добрый почин, - молвил он с усмешкой. - Начали гулять по-вашему, теперь гульнем по-нашему. Угощайтесь да пейте русским обычаем. Наша гостьба толстотрапезная, не то что ваша - одно лишь питье с кукуреканьем. Давайте, коли так, вместе сядем, да и зачнем, благословясь. Винопитие - оно дело не шуточное, торопясь не делается, с толком надобно...

Гишпанец в рудо-желтом кафтане, в широком кожаном поясе, при шпаге и навахе подошел к Рябову с кумплиментом - с поклоном, с верчением шляпою, с притопыванием...

- Ну, добро, добро! - добродушно отвечал Рябов. - Чего там... я так и не умею кланяться. Давайте-ка, детушки, за стол садиться...

Пересев за скатерть с яствами и питьями, кормщик рукою разгладил золотистую бороду, вскинул голову, повел бровью, не торопясь, крупными глотками выпил вино...

Кружка была немалая, вино крепкое, иноземцы смотрели с любопытством как это Большой Иван разом выпил. Рябов понюхал корочку, щепотью взял капустки. Рубашка на нем была разорвана у плеча, ворот расстегнут низко, так что виднелся серебряный нательный крестик на потемневшем гайтане. Так и не удалось, не успел переодеться с того часа, как вынулся из воды, из кипящего бурей Белого моря...

- Ну? Что ж не пьете? - спросил он, наливая вино. - Али обидеть меня сговорились?

По началу беседы дель Роблес подумал, что лоцман тяжело пьян. Но тотчас же убедился в том, что кормщик совершенно трезв. Глаза Рябова теперь смотрели мягко, с добротой и лаской. Подмигнув матросу с серьгой, он велел Митеньке перевести, что угощает гостей не по обычаю, не в доме, потому что в избу позвать не может - бессемеен, да и изба больно бедна. Митенька, робея, перевел не все, про бедность утаил.

Своей рукой лоцман налил всем в кружки можжевеловой лечебной, - Тощак подсыпал в нее пороху и говаривал, что лечит она от всех болезней, а который человек слишком слабый, тот более коптеть не станет: можжевеловая лечебная - враз перерывает становую жилу, и веселыми ногами, в подпитии уходит болезненный в край, где нет ни печалей, ни воздыханий...

Первым поднял кружку дель Роблес и, лихо запрокинув свою, в кудрях возле ушей, голову, выпил все до дна. Несколько времени он молчал, потом черные без блеску глаза его выкатились, он поднялся со скамьи, вновь сел и опять поднялся. Лоцман для приличия даже не улыбнулся.

- Ничего, - покрывая могучим, хотя и мягким голосом пьяный шум кружала, сказал Рябов, - спервоначалу она сильно оказывает, который человек без привычки. Одно слово - на порохе настоена. А кто привыкший, так она, матушка, хороша. Закусывать надобно, господа-мореходы, караваем рыбным, она в каравае враз задохнется.

Дель Роблес наконец очнулся. В глазах его показались слезы - первые с нежных лет детства. Матрос в панцыре отдувался, другой, палубный, шевелил губами, словно молился.

Рябов кликнул целовальника, никто не отозвался: и Тощак и его губастый малый выкатились с большой дракой на крыльцо - вышибали питухов. Тогда кормщик сам поднялся, пошел за квасом, чтобы гости отпоились от можжевеловой.

Едва Рябов вернулся и сел на скамейку, Митенька, пришепетывая от волнения, сказал кормщику на ухо:

- Дядечка, не пей чего в кружке налито. Не гляди на меня... Не пей. Черный порошка подсыпал, я сам видел...

Рябов усмехнулся одними губами. Вот так и живешь на свете - час от часу не легче. Что же, поглядим, не то еще видели. Покуда - смеемся, может и поплачем, да не нынче!

Матрос в панцыре вдруг сказал:

- О мой сад, о моя Вильгельмина, моя милая жена, о мой сад, мой сад, мой дом...