Россия молодая. Книга 1

– Вишь, как ладно выходим! – опять сказал Рябов. – И ветер нам добрый, и кормщить ты, батюшка, не отучился. Погоди, еще поведешь артель, таких кормщиков у нас поискать...

Антип самодовольно улыбнулся, расставив ноги пошире, ответил басом:

– Авось, управимся...

5. ТРУДНОЕ ПЛАВАНИЕ

Испанец Альварес дель Роблес прибыл на цареву яхту торжественно и был принят с почетом, подобающим многоопытному и ученому навигатору. Разложив на столе в царской каюте голландские карты Белого моря, дель Роблес сказал с важностью:

– Сии карты, великий государь, доставлены на нашем «Золотом облаке», и хоть мы ими не пользовались, но можем поручиться в их верности, ибо изготовлены они достоуважаемым и непревзойденным мастером и искусником, который столь искушен в своем деле...

Федор Баженин вежливо, но твердо перебил испанца:

– Карта, что разложена здесь, неверна!

Петр сердито спросил:

– Тебе-то откуда ведомо?

– Ведомо, государь, не раз хаживал сим путем. Горло показано на голландской карте верно, а что до пути на Соловецкие острова – ложно. Летний берег – ишь куда заворачивает. И Унская губа не здесь, не знают иноземцы наших мест, из головы придумали карту...

И отошел от стола.

Ромодановский, сбычившись, оглядывал людей – кого винить? Меншиков наклонился к Нарышкину, сказал нарочно испуганным голосом:

– Потонем, боярин, ей-ей потонем. Давеча курица петухом кукарекала, верная примета...

Нарышкин шепнул соседу, Стрешнев широко, истово, с испугом в глазах перекрестился, думный дьяк Зотов махнул в ожесточении рукой – пропали, мол, чего теперь и толковать, коли пути своего не знаем. Потешные мореходы Воронин, Иевлев, Апраксин недоуменно переглядывались. Преосвященный Афанасий хохотнул:

– Шиш он, а не шхипер, иноземец ваш достославный. Кликните кормщика, с ним говорить надобно, а не с сим голоногим...

Иевлев привел Рябова, тот принес узелок, осторожно развязал, положил на стол книгу в старом кожаном переплете, открыл. Петр, низко склонившись, быстро вслух прочитал:

«Сие мореходное расписание составлено честно и верно добрым порядком, по которому мореплаватели, морского дела старатели, находят все опасные в плавании места и через то сберегают свою жизнь...»

Царь поднял голову, коротко взглянул на Рябова, вздернул плечом, стал листать книгу дальше, отыскивая карты: нашел одну – впился в нее глазами.

– Откуда сия книга? – спросил Апраксин.

– У вдовы отыскалась! – ответил Рябов. – Был кормщик славный дед Мокий, взяло его море, сам он грамоте знал, писал.

– Лоция! – сказал Петр веселым громким голосом. – Слышь, Сильвестр Петрович...

И опять стал читать вслух, сбиваясь на незнакомых словах:

«Как Двина располонится и на своих судах торопимся вослед за льдиной. Губой и мимо Зимний берег весело бежим, что поветерь поспособная и быстрина несет. У Орловских кошек хоть торсовато, а салма сыщется, проскочим». Что за салма?

– А пролив, по-нашему – салма! – сказал Рябов.

– Пошто сказано здесь про камень подводный – «токмо неуверенно»? – спросил Петр, тыкая в лист книги пальцем.

– Я, государь, грамоте не знаю, – сказал Рябов, глядя в румяное лицо царя. – А коли пишут «токмо неуверенно», то означает, что сей морского дела старатель в обман плавателя не вводит и лишь упреждает для всякого опасения...

Лоцию читали долго, пока не изменился ветер и не запенилось гребешками море. Перед тем как уходить из каюты наверх, Петр велел Иевлеву спрятать книгу в надежное место. К вечеру яхту стало так швырять, что дель Роблес оробел и для бодрости выпил рому. Дважды дед Федор и Рябов предупреждали испанца, что надо сбросить паруса, неровен час ударит торок, как бы не случилось греха. Дель Роблес не слушался. Торок действительно ударил, неубранный парус лопнул с грохотом, подобным пушечному выстрелу. Снасти со свистом рубили воздух, пенный сердитый вал перехлестнул шканцы, унес зазевавшегося рыбацкого сына Мотьку, бочку с крупой, запасные лоски. Антип стоял у штурвала неподвижно, глаза его смотрели твердо, ставил судно поперек волны, как в давние молодые годы. Рябов подошел к нему близко, спросил:

– Может, отдохнешь маненько, батюшка?

– Успею!

Иподиакон и ризничий владыки Афанасия ревели на палубе молебен о спасении христианских душ; бояре, подвывая от страха, мелко крестились, сулили богу ослопные свечи, коли достигнут твердой земли, мешали матросам, вопили, чтобы заворачивать к берегу. Афанасий с Патриком Гордоном стояли у мачты, оба простоволосые, словно рубленные из дуба, ругались о вере. Гордон путал русские фразы с латынью. Афанасий, утирая лицо от соленых брызг, слушал внимательно, иногда вдруг яростно возражая.

– А ты... сердитый! – сказал Гордон.

– Ныне укатался, в старопрежние времена, верно, грозен был.

– Это ты кому-то вырвал бороду на соборе?

Афанасий добродушно засмеялся:

– Бешеный расстрига Никита Пустосвят в Грановитой палате на меня кинулся, да и ну рвать мне бороду. Ходил я с босым рылом, стыдобушка. Припоздал маненько, как бы знатье – я бы ему, собаке, сам первый бородищу вытаскал...

– И католики и протестанты – все дерутся, – произнес Гордон. – Нехорошо...