Россия молодая. Книга 1

– Ты верь мне, верь! Ты его позови да потолкуй, да в глаза ему взгляни – каков мужик. Да чего толковать-то? Сотню эдаких молодцов – и не страшен мне швед, разобью его, ворога, на мелкие черепки, во веки забудет ход к нам. Более скажу: одного Крыкова Афанасия Петровича меняю на весь рейтарский наемный полк...

Иевлев молчал, с радостью глядя на расходившегося полковника.

– Ну, ну, будет! – сказал наконец Сильвестр Петрович. – Будет, верю, знаю. Попробуем, отпишем на Москву, может что и выйдет...

– Это о чем же?

– О Крыкове, сударь. Надобно бесчестье с него снять. Давеча видел я, каков он стал за прошедшие годы: грызет человека тоска, видно.

– А как же не грызть, хлебни-ка, попробуй...

Иевлев подробно выспросил, как ушли из Архангельска Снивин и Джеймс. О Снивине было известно мало, знали только, что семейство свое он заранее отправил морем в дальние края, после чего отбыл к Москве. Далее следы его терялись. Майор Джеймс, обиженный Апраксиным, долго писал письма на Кукуй и через Лефорта и других иноземцев вымолил себе право служить царю шпагою не в Архангельске, а на поле боя. Будучи прощен и обласкан, дождался вьюги во время сражения при Нарве и вручил свою шпагу королю Карлу.

– Ему и служит? – спросил Иевлев.

– Кому повыгоднее – тому и служит.

– Ты там тоже был, Семен Борисыч?

– Оттого и шею повернуть не могу! – посмеиваясь ответил Ружанский. – Один солдат мой, – запамятовал, как звали, добрый мужик был, – в тот час, что иноземные офицеры удирать зачали, кровь в нем закипела – он их ну ослопной дубиной настегивать. Да во вьюге, во тьме – не разобрал. Вместо иноземца меня со всей своей медвежьей силищи перекрестил...

В холодных сенях завизжала набухшая от мороза дверь – Егорша привел корабельных мастеров, корабельных кормщиков: Якова да Моисея, огромного Семисадова, еще четырех поморов помоложе, которых Иевлев не знал. В горнице крепко запахло дублеными полушубками, ворванью, смолой, зычно ухнул басом Семисадов:

– А постарел ты, Сильвестр Петрович, с Азова. Ишь – и седина в волосах...

Поцеловались трижды, да и как было не поцеловаться, когда столько вместе путей прошли? Забыв о других людях, похохатывая, вспоминали какой-то корабль, что везли из Москвы на Воронеж; как Семисадов вдруг тогда, намучившись, за кустом уснул, да и потерялся, – думали, что волки его задрали; как пошли с донскими казаками на их лодках воевать турок, и как захватили корабль...

– А Флор-то Миняев, атаман казацкий! – вдруг захохотал Семисадов. – Помнишь, Сильвестр Петрович? Ты ему: брось, дескать, люльку, порох тут, а он...

От смеха слезы выступили на глазах Семисадова, Иевлев, улыбаясь, смотрел на него, качал головой:

– Надорвешься, боцман, ей-богу надорвешься.

Отсмеявшись, утерев глаза платком, Семисадов сказал:

– Вы тогда уехали на шлюпке, не дождавшись, а больше мы и не виделись. Сколько припасу набрали мы у турки: одних гранат, я считал, более пяти тысяч...

– Без ноги-то как тебе? Трудно? – спросил Иевлев.

– Ничего, обвык. В море бывает и тяжеленько, а на берегу по малости живем.

Сильвестр Петрович обвел глазами горницу, оглядел улыбающиеся обветренные лица поморов, поздоровался с каждым, тихонько спросил у Егорши:

– А эти кто – четверо, что у печки сидят?

– Казаки, Сильвестр Петрович, – сказал Егорша. – Корабельные мастера сюда их привезли, на верфи здешние. Сами все поведают...

Иевлев поставил два шандала поудобнее, поздоровался с Нилом Лонгиновым и Копыловым, пришедшими с опозданием, сел на лавку. Кормщики, корабельные мастера, моряки азовского похода, вернувшиеся к своему Архангельску, перестали перешептываться, притихли, понимая, что недаром призваны к приехавшему по царскому указу большому офицеру.

Капитан-командор помолчал, собираясь с мыслями, готовясь к тому, что решил свершить неукоснительно, к тому, что царь называл консилиум, совет, коллегия. Быть и здесь коллегии, совету, консилиуму!

Очень тихо сделалось в горнице. И опять все услышали, как за стеною поет Таисья:

Высоко-высоко небо синее,
Широко-широко океан-море,
А мхи-болота и конца не знай,
От нашей Двины от архангельской...