Россия молодая. Книга 1

Под барабанный бой, под завывание походных рогов, под пение дудок царские потешные со свитскими и с дородными боярами, крякая и ругаясь, тащили с царских стругов на карбасы, шняки и лодьи – пушки, старые ржавые кулеврины и гаубицы, доставленные царским караваном водою из Москвы. В лозовых корзинах волокли блоки, выточенные царевым иждивением, бочки с порохом – для нового корабля, бухты каната, самопалы – для команды. Петр, в поту, с сердито-веселым выражением круглых выпуклых глаз, осторожно, на животе перетаскивал в лодью кошели с осветительными бронзовыми фонарями, сумки с бомбами – очень дорогими и опасными для перегрузки. Ни один человек не оставался без дела, по крайней мере на виду у царя, – все либо работали, либо делали вид, что работают. Даже старый Патрик Гордон что-то подпихивал плечом и грозился бранными словами.

Наконец флотилия, состоящая из карбасов, стругов, лодей, под командованием Гордона, которого Петр почтительно называл контр-адмиралом, отправилась с Мосеева острова к Соломбале. Там готовился к спуску еще один корабль...

И вице-адмирал Бутурлин, и контр-адмирал Гордон, и адмирал Ромодановский побаивались воды даже на Двине, и каждый покрикивал, чтобы солдаты гребли осторожнее, не торопились и не раскачивали суда.

В пути великий шхипер Петр Алексеевич и Патрик Гордон сидели в карбасе на одной лавочке и, словно два школяра, листали книгу – свод корабельным сигналам. Петр разбирался, какой сигнал что обозначает, Гордон кивал или вдруг спорил. Здесь же стали писать свои сигналы: по одному пушечному выстрелу с адмиральского корабля – все должны собираться к завтраку или к обеду; если адмирал даст два выстрела, высшие офицеры должны без промедления идти к господину адмиралу на совет; три выстрела на адмиральском корабле обозначают, что адмирал бросает якорь, – так надлежит делать и всему флоту. Пальба из всех пушек на флагмане – сигнал сниматься с якоря. Если же ночью с каким-либо судном случится несчастье, то ему следует поднять на мачте фонарь и сделать один пушечный выстрел.

Рябов сидел на корме, слушал, мотал на ус, думал: «Словно ребятишки... Все ладно, да где флот? Чудаки-человеки!»

Он покрутил головой, крикнул гребцам:

– Навались! Разо-ом!

Гребцы навалились, карбас вырвался вперед...

В Соломбале воевода Апраксин торжественно повел царя и свиту к почти законченному строением кораблю. Две малые пушки не враз ударили салют в цареву честь, эхо раскатилось над Двиною. Возле корабля у лестницы стояли два иноземца в кожаных шитых красным бисером жилетах, один – кривоногий, низкорослый, другой – дородный, жирный, с тремя подбородками, корабельные мастера – Николс да Ян. Царь обнял их, потом обежал корабль кругом, раскидывая ногами золотистое щепье. Вернувшись к лестнице, распихал иноземцев, взобрался быстрыми ногами наверх и вдруг аукнул с верхней палубы, как мальчишка. Еще через малое время раскрасневшееся лицо его мелькнуло в пушечном окне слева, потом справа. Завизжало железо – царь пробовал затворы на портах, ладно ли запираются. Потом закричал сердито – звал наверх Лефорта, Федора Юрьевича Ромодановского, Шеина, других свитских.

– Хорош кораблик-то! – сказал Рябов старичку плотнику, спокойно полдничающему на бревнах. – Кто строил?

– Николс да Ян.

– Откудова они взялись?

– Известно, откудова немец берется. Из-за моря.

– Сим летом?

– Сим летом они на Москве были.

– Когда же поспели построить?

– То-то, брат, и загадка. Таков иноземец человек: хоть и нет его, а он есть, хоть и не он делал, а выходит – он. Одно слово – фуфлыга.

Рябов подсел к старичку на бревна. Тот спросил, кивнув на корабль, что стоял на стапелях, почти готовый к спуску:

– Царь там?

– Царь.

– Я и то слушаю – шумит. Ну, коли шумит, – царь. Должность его такая.

Посидели, помолчали. С лодей, с карбасов тащили на строящийся корабль пушки, порох в картузах, выточенные самим царем на Москве блоки, вытканные на Хамовном дворе на Москве же парусные полотна, канаты, спряденные на Канатном дворе в Белокаменной.

– Вишь, товару-то! – сказал плотник. – Сей поболее яхты-то! Истинно корабль!

Он попил воды из корца, спрятал ножичек, которым резал шаньгу, рассказал:

– Ждали мы ждали Николса да Яна о прошлом годе – нет мастеров. А лес лежит – тоже ждет хозяина, мастера. На диво лесины, одна к другой, словно бы жемчужины. На Лае-реке рублены, зимней рубки – ни кривулины, ни гнилости, ни свили. Уж такая корабельщина – лучше не бывает. Глядел я глядел – осмелел, да к самому воеводе – к Федору Матвеевичу. Так, дескать, и так, не сплавать ли мне в Лодьму, да не привести ли мне сюда достославного мастера Ивана Кононовича. Воевода наш вострепетал весь. «Да голубь мой, говорит, да вызволь из беды, говорит, нету Николса да Яна, а царь с меня спрашивает. Вези Кононыча, озолочу!» Ну, снарядился я морским обычаем, поднял парус и отправился. Отыскал Кононыча. Вишь, песочек здесь?

– Где?

– Да вот крыша над ним на столбушках наведена!

– Ну, вижу.