Россия молодая. Книга 1

Он подвинулся на бревне, давая место подле себя. Другие тоже потеснились, и Рябов сразу заметил, что потеснились с уважением, не без любопытства вглядываясь в него. Только Апраксин стоял попрежнему, не меняя позы, глядел на Двину.

– Здорово, – молвил Рябов и принял из рук Якимки тяжелый, до краев налитый стакан. – А что до того, каков я мореход, то насупротив некоторых иных мне и выходить нельзя. Я перед ними вроде как зуек.

– Что за зуек? – спросил Воронин, поддевая на нож ломоть ветчины и протягивая его Рябову.

Рябов принял мясо, сказал с расстановкой:

– Зуек, господин, по-нашему, по-морскому, чайка называется, – малая, робкая. Она сама вроде бы ничего не схватит, боится добычу брать, а норовит взять, что бросовое, ненужное: потроха там, когда рыбину рыбак пластает, али еще что. Вот мы промежду себя ребятишек, которые с нами в море ходят, так называем – зуйками. Доля ихняя вроде бы и никакая, – чего рыбаки не берут, то им годится. Ученики, словом. Меж себя мы и говорим по-нашему: зуек, мол.

Он посмотрел на свет желтого стекла стакан, понюхал и, под перекрестными взглядами потешных, через зубы влил в глотку холодную можжевеловую. Потом выдохнул воздух и деликатно откусил кусочек ветчины.

– Хорош корабль-то? – спросил другой потешный с веселым, покрытым веснушками лицом и с крепкими сочными губами. – Для вашего моря ничего корабль? «Святой Петр»?

– Корабль ваш ничего, – ответил Рябов, – седловат, коли отсюдова глядеть, – вон кормушка горбылем торчит. А так ничего. Баженин-то Осип мужик головатый, коли чего затеет – значит, дело будет. Нынче на корабли его повело, а ведь ранее он этим делом нисколько не занимался. Мельник он, зерно молол. И доски тер – на продажу. Богатеющий мужик.

– А ветры у вас здесь какие? – спросил Воронин.

– Ветры у нас есть, не жалуемся, – ответил Рябов, косясь на карлу, который громко зачавкал, обсасывая жирную кость. – Разные есть, господин, ветры. Наше море Белое, оно ветрами богато...

И он стал говорить о ветрах, показывая рукою с пустым стаканом, как они дуют, откуда заходят и какие надобно ставить паруса при здешних ветрах. Подошел Иевлев в расстегнутом на груди кафтане. Апраксин слегка наклонился – тоже слушал.

– Как на август перевалит, – говорил Рябов, – мы, значит, так по-нашему, по-морскому, меж собою думаем: жди рыбак листопада, – задует он надолго, запылит, завоет в море листопад. Который отсюдова дует, по осени более – не то, чтобы с ночи, с севера, а вот отсюдова, – Рябов стаканом показал, откуда дует, – завсегда он у нас, на нашей стороне беломорской, – с дождем. Мы его называем плаксою, потому как он все плачет, слезьми течет. Оно и выходит – плакса...

– Ну, господа мореходы? – спросил Апраксин. – Кто со всею поспешностью ответит, откуда по-нашему, по-навигаторскому, дует плакса? Не говори, Иевлев, погоди, душа! Знаешь, Прянишников?

Длинный потешный в камзоле без кафтана, с кислым лицом, пожал плечами. Воронин морщил лоб и моргал. Другие отворотились.

– Зюйд-ост, – молвил Апраксин, – верно, Сильвестр? Зюйд-ост поморами зовется плаксою.

– Будто так и голландцы сказывали, – согласился Рябов.

– А еще какие ветры у вас, у беломорцев? – спросил Апраксин, и опять в выражении его лица не было нисколько насмешливости, а только живое любопытство светилось в глазах.

Рябев стал дальше рассказывать о ветрах. Потешные в кафтанах, в плащах, кто босой, чтобы отдохнули ноги, кто и без камзола, чтобы продуло ветерком, – слушали внимательно.

– А компас ты знаешь? – издали спросил Иевлев.

Рябов ответил:

– Рыбаки промеж себя так говорят: в море стрелка не безделка...

Иевлев подошел ближе, сказал:

– В некоторых иноземных книгах знаменитейшие мужи писали, будто в ваших полуночных странах доподлинно видели кинокефалов – чудищ с песьими головами, а также аримассов – еще более страшных чудищ с одним глазом посредине лба...

Кормщик тихо улыбнулся.

– Не слыхал ничего про сие? – спросил Иевлев.

– Побрехушки то! – ответил Рябов. – И на Матку я хаживал, и на Груманте бывал, и на Колгуеве промышлял – не видел ни с песьими головами, ни с единым глазом Медведя, может, иноземец твой, господин, испужался, а со страху и набрехал...

К Апраксину подошел свитский, что-то шепнул на ухо, Федор Матвеевич оглянулся:

– Шхипер идет. Да ты ничего, говори, он не любит, чтобы перед ним больно робели...

– А мы робеть не научены! – ответил Рябов.

Никто из потешных не переменил позы, остались как сидели. Петр Алексеевич подошел, положил руки на плечи Апраксину с Иевлевым, протиснулся между ними, вслушался в разговор. Рябов сидел к царю боком, рассказывал, как садится туман в море, как поднимаются облака от горизонта, как чистая ясень проступает и как можно судить, скоро ли падет ветер.

– Чего-чего? – переспросил шхипер.

– Приметы он здешние морские говорит, – пояснил Апраксин, – послушай, государь.

– А ну-кось, подвинься, Федор, – сказал шхипер Прянишникову и сел рядом с ним. – Да посильнее подвинься, присох, что ли?