Россия молодая (Книга 2)

- Подвесят? И пусть подвешивают! Я по гроб правду искать буду. У богови не отыскал, ныне отыщу на земле многогрешной. Пусть имает, изверг! В морду в его плюну, злодею треклятому. Пусть как похощет пытает, пред смертным часом вскричу все, что знаю, все неправды его, все злодеяния, все мерзости...

- Из застенка-то не слышно! - зло усмехнулся Молчан. - Не един ты в застенке правду кричать смельчак отыскался. И до тебя были, да не больно много нам слышно...

- Все едино вскричу. Где же оно видано - кнутом да в застенке принуждать?

- Новая челобитная-то у кого?

Кузнец помедлил с ответом, подумал.

- Челобитная в надежных руках. Грех утерять ее. Кровью своею люди подписи ставили, крестики метили кровью...

- Где, спрашиваю, упрятана?

- У Крыкова Афанасия Петровича.

- Он-то сам знает, что за бумага?

- Читал.

- Что сказывал, как прочел?

- Смеялся.

- Смеялся? - изумился Молчан.

- Смеялся! - покорно повторил Кузнец. - Не много, говорит, поможет вам сия слезная грамота. С ними дрекольем надобно, да топором, да красным петухом, а не челобитной... Впрочем, говорит, как знаете. Ты, говорит, Федосей, человек мудрый. В гробу лежал, Еноха дожидался. Тебе, брат, не привыкать. Дождешься милости государевой, как Еноха своего дождался...

Молчан хмыкнул в черную бороду, Кузнец вздохнул. Погодя спросил:

- Чего ж делать-то мне? Давеча на Пушечный двор дьяк приходил пронюхать, поспрашивать. За караул хватать сразу боятся, один я на Пушечном мастер, как бы Иевлев не зашумел...

- Бежать тебе надобно.

- Бежать, оно верно. А Пушечный? Кто там делать будет? Швед-то близко!

Думали долго, так ничего и не придумали.

- Винца бы выпить! - сказал Федосей с тоской.

Вина не было, так и спать легли, похлебавши каши-пустовары. Во сне Кузнец ворочался, стонал, метался...

4. ДОМОЙ ВЕРНУЛИСЬ!

Белой прозрачной ночью лодья, что уже приближалась однажды к устью, вновь появилась невдалеке от шанцев. Егорша опять взбежал на вышку, выхватил из рук караульщика трубу, посмотрел, сказал сердито:

- Ну что ты станешь делать? Те же самые, что давеча были. И куда их носило?

Еще поглядел, покачал головою:

- Не наши! Кафтаны кургузые, либо норвеги, либо еще какие немцы...

Капрал изготовил пищаль с двойным зарядом пороху, выпалил, качнулся, долго стоял, помаргивая, словно очумелый.

- Карбас - на воду! - отрывисто приказал Пустовойтов.

Таможенники спустили карбас, вышли наперерез лодье, которая ловко и уверенно входила в устье, ведомая рукою опытного кормщика.

- Хорошо идет! - сказал Егорша, залюбовавшись. - Красиво! И парусов не сбросили нисколько... А ну, стрельни еще - может, не слышали?

Капрал с опаскою пальнул еще раз. С вышки было видно, как мореходы на лодье спускают паруса - теперь поняли, что велено остановиться. Таможенный карбас зашел лодье с кормы, несколько солдат забрались на судно, которое теперь сидело на воде высоко, словно лодье стало легче. Потом с носа мореходы сбросили канат, карбас под веслами повел лодью к таможенному причалу. Драгуны не выходили, спали, Мехоношин гулял в деревеньке - там завелся у него амур. "Без них спокойнее! - подумал Егорша. - А то сразу волоки на съезжую".

Пустовойтов, насвистывая, спустился вниз, обдернул мундир, поправил на боку палаш и начальническим шагом пошел встречать лихих людей, что вторые сутки крейсируют вблизи берегов и с наглостью собрались проскочить мимо шанцев, будто и не ведают государева указа.

- Что за народишко? - спросил он у таможенного писаря, первым соскочившего с карбаса на землю и поспешающего за бумагой и перьями писать опросной лист.

- А рыбари здешние, морские старатели, зверовые добытчики, скороговоркой ответил писарь. - На Груманте, что ли, зимовали. Говорят, будто их в городе в Архангельском каждая собака знает, да, небось, брешут. Один немощный лежит, помирать собрался...

- Вот дадут им на съезжей Грумант! - сказал Егорша всердцах. Грумант! Не велено, а они, вишь...

И замер с открытым ртом, не договорив. На лодье во весь рост стоял чернобородый, худой Тимофей Кислов, два года назад пропавший в море. Стоял и как ни в чем не бывало переругивался сиплым голосом с таможенными солдатами, которые уговаривали его сойти на берег, чтобы ответить писарю на казенные вопросы.

- Да на кой мне шут вопросы твои! - говорил Кислов. - Я, может, бани русской длинные года не видел, я, может, одним снегом в кои веки умывался, а он - вопросы! Какие такие шанцы могут быть для своего человека? Что я, немец, что ли, чтобы мне таможенную роспись писать...

- Тимофей Никитич! - крикнул Егорша. - Ужели живым возвернулся?!

- А нет, мертвым! - с досадой сказал кормщик. - Ты, что ли, Егор, тут за старшего? Чего нас держат? Мало мы горя нахлебались? К дому пришли, так и тут не слава богу?

Егорша, робея, шагнул вперед, поднялся по сходням, еще не веря себе, спросил:

- Кислов? И впрямь... ну и ну!

- Ки-и-ислов! - передразнил кормщик. - Эко диво отыскал! Что Кислов, когда и сам Иван Савватеевич здесь! Что Кислова два года, когда Рябов со товарищи не два, а почитай, четыре отзвонили...

И, нагнувшись к люку, Кислов зычно крикнул:

- Иван Савватеевич, жить выходи!