Россия молодая (Книга 2)

- Федосей Кузнец сюда не наведывался ли?

- Надо быть, захаживал! - ответила бабинька. - Да только верно не упомню, Ванечка. Народу-то к нам ходит - не перечесть, одни не живем. И к нам и к Марье Никитишне...

Кормщик взглянул на Иевлеву, она кивнула головою:

- Верно, многие бывают. От Москвы некоторые люди. Чудно как-то. Зайдет, посидит, от кого - помалкивает, потом вдруг должок некий отдаст будто бы издавна Сильвестру Петровичу должен. Кто сам - молчит, потом, уходя, обнадежит. И не впрямь, а с осторожностью...

- И многие такие?

- Да вот - живем еще, и деньги есть...

Рябов усмехнулся, светло поглядел на Марью Никитишну, спросил:

- Выходит, свет не без добрых людей?

- Выходит, что так. Опалы стерегутся, а дело свое делают...

Он набил табаком трубку, примял табак пальцем, закурил. Марья Никитишна негромко рассказывала, как прожила это время, как пропала бы без Таисьи и без бабиньки Евдохи, без Ванятки...

- Да, уж и пропала бы! - сказала бабинька. - Что клепать на себя.

Обернулась и произнесла назидательно:

- Хошь ты, матушка Марья Никитишна, и дворянского роду, а спеси в тебе дворянской ни на грош нет. Женка и женка, как другие некоторые наши двинянки. Работой не гнушаешься, дарма слезы не льешь, дети твои обихожены, давеча и дровишек наколола...

- Не я колола - Ванятка! - улыбнулась Марья Никитишна. - Он не дал!

- Тоже мужик? - спросил Рябов.

- А что? - сказала бабинька Евдоха. - Чем не мужик? Не едины женки да девки в избе живем, при нас парень. Давеча девы - Верунька да Иринка - мыша забоялись, он того мыша помелом и погнал. Мужик!

- Не сробел мыша-зверя?

- Он у нас не робкой дюжины...

Кормщик допил водку, потянулся, вышел наружу. Уже совсем рассвело. Флюгарка на крыше избы жалобно поскрипывала, в подклети кричал петух. Было морозно. Из бани валил дым, пора было таскать воду. Бабинька Евдоха тоже вышла на крыльцо, сказала, вздрагивая на холоду:

- И что оно на свете деется, Ванечка? Когда его отпустят, Сильвестр-то Петровича? Так все ничего, а вот не спит она. Не спит и не спит. Какую ночь проснешься - сам ведаешь, сон у меня старушечий, легкий, - как глазыньки открою - смотрит. И темно, а все слышу - смотрит. Смотрит и смотрит...

Рябов не ответил, велел:

- Ванятку буди, бабинька, я с ним завсегда люблю париться. Он еще и не знает, что я к дому вернулся. И самоедина Сермика подымай, заспался. Пусть кочевью своему расскажет, как его большой Иван паром парил и мылом мылил, небось разахаются...

Ванятка выскочил на крыльцо, еще не разлепив сонных глаз, ахнул, увидев отца, смешно завизжал на олешек, что, словно в тундре, похаживали себе на крепких копытцах по двору.

Вдвоем с сыном кормщик долго возился с Сермиком, пока тот дался, чтобы с него содрали все его одежки. Бабка Евдоха, наметая глубокий сугроб во дворе, качала головою, слушала веселую возню в бане, улыбалась:

- Ну, беси, прости господи, прямо беси! Для острога парится, а сам чего вытворяет...

И колотила в банную стену ручкой метлы:

- Угорелые! Баню сломаете!

Там опять заячьим голосом закричал Сермик. Забасил в ответ, уговаривая, Рябов. Дверь заходила ходуном, потом вновь все стихло. Рябов говорил Сермику:

- Да ты что дуришь, парень! Вон какой мужик уродился, а бани боится. Сколько медведей побил, первый охотник в тундре, а воды с мылом ему страшно. В бане мыться - худо и убожество отмывать, лепоту и хорошество намывать...

Ванятка прыгал наверху, на полке, оттуда кричал:

- Тять, он на нас поглядит - и сам зачнет мыться. Тять, ей-ей так!

Сермик - голый, мускулистый, сердитый - ругался:

- Дохлый буду от бани, зачем неладно делаешь?

Рябов зачерпнул деревянным ведром кипятку, влил в бадью с холодной водой, веселясь плеснул в Сермика. Сермик подпрыгнул, закричал, за отцом плеснул Ванятка, потом еще раз Рябов. Сермик перестал визжать - заулыбался, глядя на Рябова и Ванятку, натер ветошку мылом, размазал мыльную пену по груди и по широким плечам.

- Что, брат, ладно? - спросил Рябов.

- Ладно, ладно! - ответил Сермик. - Если дохлый не буду - совсем тогда ладно...

Мылись и парились долго.

Когда отдыхали, сидя втроем на полке, Ванятка спросил тихонько:

- Тять, а то верно, что ты воровской корабль на мель посадил перед пушками?

Рябов засмущался; гладя сына по мокрой, в мелких кудряшках голове, ответил:

- Мало ли чего...

Ванятка вскинул на отца глаза, спросил упрямо:

- Ты посадил али нет?

- Надо было, так и посадил, сынуша...

Ванятка кивнул довольный, потом еще спросил, разглядывая шрамы на спине, на плечах отца:

- За то и раны, батя?

- За то и раны, детка...

- Честные, значит, раны, тять?

- Честные, Ванюша! - понимая, улыбаясь, ответил кормщик.

Сермик тоже поводил пальцем по шрамам, поцокал, покачал головой:

- Ошкуй?

- Медведь, медведь, брат! - все еще улыбаясь, ответил Рябов. Шведский медведь, ошкуй шведский...