Россия молодая. Книга 2

– Что, Васька? Отъюлил свое? Упреждал я тебя, сукин ты сын, делай с Иевлевым по-доброму. Все искал Федору Юрьевичу подольститься, все искал, как на всех угодить. Вот и угодил...

И, догнав Апраксина, весело осведомился:

– Сильвестра-то отпустили?

Федор Матвеевич быстро взглянул на Меншикова, ответил:

– Плох он будто бы, и все в узилище. Скорее бы, вот уж истинно минута дорога...

Уже солнце село, когда Петр вышел с архиепископского подворья. Он был один, без шапки, в расстегнутом кафтане, курил трубку. Возле ворот с непокрытыми головами дожидались царя боцман Семисадов, Егор да Аггей Пустовойтовы и старик Семен Борисович.

– Ну? – негромко, басом спросил Петр.

И крикнул:

– Знаю, все знаю! Хватит!

Потом приказал:

– Позвать сюда Ржевского!

В густой темноте безлунного, беззвездного вечера монахи, служники Афанасия, побежали искать воеводу. Петр сидел на лавке у ворот, молча попыхивал сладко пахнущим кнастером, слушал захмелевшего Осипа Баженина, который хвастался тем, как быстро и в точных пропорциях построил нынче фрегат. Было очень тепло, тихо, где-то погромыхивал гром, гроза все собиралась, да никак не могла собраться. Из ворот вышел Меншиков, пошатываясь сказал:

– Ну, накормил дед, да, накормил. Ты, мин герр, рыбку не кушаешь, а у него рыбка, и-и...

Петр не ответил. Меншиков еще шагнул вперед, засмеялся:

– Ничегошеньки не видать. Мин герр, может, я уже и помер, а? Может, мне оно все причудилось?

– Венгерское всегда так бьет! – с лавки молвил Петр. – Иди на голос, сядь.

Александр Данилыч сел, сладко зевнул, опять засмеялся:

– Ай, дед, ну, дед! Как он про Ваську-то Ржевского. И лупит, и лупит! Я так раздумываю – гнать надо взашей Ржевского...

– Раздумываешь? – угрюмо спросил Петр.

– А что, мин герр, как не гнать? Ты на Воронеже, да на Москве, да еще как мы ко Пскову того... ехали, все меня щунял, что-де я за Сильвестра говорю. А выходит – моя правда. И Федор Матвеевич...

– Будет молоть! – оборвал Петр.

И вновь стал разговаривать с Бажениным.

Когда Ржевского отыскали и привели к Петру, он позвал его в дом Афанасия, заперся с ним в дальней тихой келье и, не садясь, спросил:

– Ты для чего сюда послан был?

– Князь-кесарь Федор Юрьевич...

Петр сжал зубы, размахнулся, ударил воеводу огромным кулаком в лицо. Тот покачнулся, Петр схватил его за ворот кафтана, ударил об стенку, тараща глаза швырнул на пол, пнул ногой...

Потом, отдышавшись, велел:

– Чтобы и духу твоего здесь не было. Возвернусь к Москве, там еще поспрашиваю. Нынче же вон отсюдова... Паскуда...

И велел Баженину сбираться на верфь – смотреть фрегат.

3. КАФТАН И ЗАСТОЛЬЕ

В Троицын день, незадолго до обеденного времени отворилась дверь, с поклонами, испуганный вошел дьяк Абросимов, пришепетывая, объявил:

– С избавлением, господин капитан-командор! Государь вскорости в Холмогоры прибудет. Воевода туда отправился – встречать. А уж ты, Сильвестр Петрович, да ты, Иван Савватеевич, не обессудь! Наше дело холопье, сам знаешь, что сверху велено, то нами и исполнено. А уж я ли не старался по-хорошему...

Ключарь прибрал камору, дьяк распорядился принести березовых веток, свежего квасу.

С теми же вестями прибежал Егор Резен: государь-де идет на струге Двиною, с ним Меншиков, Апраксин, Головин, далее следуют царевич Алексей и множество войска. Слышно, что государь на архангельские дела гневен и что будет беседовать с Афанасием, а об чем – никому не ведомо.

– Знает про то игумен, который звонок бубен! – с усмешкой сказал Рябов. – Неведомо! Будешь с нами завтрак кушать, господин инженер?

– О, салат теперь не надо! – воскликнул «медикус». – Совсем скоро домой! Да, сегодня, завтра...

– Как вернемся, тогда и скажем – домой пришли! – молвил кормщик. – А ныне не пропадать едову-то!

И, насупившись, сел за салату, как за тяжелую работу. Но она в это утро совсем не шла в горло. Рядом взвыл, прикинувшись поврежденным в уме, поручик Мехоношин; визжал, скребясь в дверь и вымаливая хоть захудалого попишку – исповедаться, боярин Прозоровский, ругались караульщики. Рябов, пережевывая салату, только головою качал:

– Ну и ну! Недаром говорится, кто жить не умел, тому и помирать не выучиться. Срамота, ей-ей...

– Может, пред свои очи призовет, во дворец, – погодя предположил Иевлев.

– Позовет ли? – усомнился кормщик.

– Как не призвать? Коли сам сюда не пришел – призовет.

– И гуся на свадьбу волокут, да только во шти! – со злой усмешкой сказал Рябов.

Молчали долго.

Опять вошел дьяк Абросимов, уже не кланяясь; велел кузнецу одеть в железы обоих узников – и Рябова и Сильвестра Петровича. Кормщик заругался. Абросимов зычным голосом крикнул караульщиков, обоих узников скрутили, повалили на землю, цепь в стенное кольцо продел сам Абросимов. Квас и березовые ветви убрали.

От тугого железного обруча у Сильвестра Петровича открылась рана, обильно хлынула кровь. Кормщик, разорвав зубами рубашку, попытался перетянуть ему ногу выше раны, но кровь все текла и текла. Было видно, что Иевлев слабеет, что силы оставляют его. Утешая Сильвестра Петровича и сам нисколько не веря в свои слова, Рябов говорил: