Россия молодая. Книга 2

На цыпочках, осторожно вошел Блюментрост, погрозил Меншикову пальцем, вынул из кармана склянку, произнес непонятные слова:

– Эссенция мартис аперативо кум суко поморум, имеет силу разделительную и питательную...

Меншиков понюхал эссенцию, вздохнул, а когда Блюментрост ушел – вылил склянку за полог шатра. Потом от скуки и для препровождения времени сел писать письмо. Писал он очень плохо – составлял буквы друг с другом в кривой ряд и почти перед каждой задумывался.

«Дарья Михайловна, Варвара Михайловна, здравствуйте на множество лет! Благодарно милости вашей бью челом, что изволите ко мне писать о своем здравии»...

Тут он надолго задумался. На Дарье Михайловне он давно собрался жениться, писал же к обеим сестрам Арсеньевым, жившим у хором царевны Наталии Алексеевны. Надо было в письме тонко и с политесом намекнуть о своем чувстве к Дарье. И Александр Данилыч вновь принялся приставлять буквы друг к дружке:

«Паки благодарствую за вашу ко мне нелицемерную любовь, за любительскую присылку, Дарье Михайловне за сорочку и за алмазное сердце... Не дорого мне алмазное сердце, дорого ваше ко мне любительство...»

Подписался он очень крупными буквами так:

«Губернатор шлюссельбургский и комендант, бомбардир поручик Преображенской и кавалер Александр Меншиков»...

Петр негромко окликнул:

– Данилыч, ты что там кропаешь?

Меншиков слегка порозовел, утер пот со лба, ответил:

– Да так, мин гер, на Преображенское некая писулька...

– Покажи...

– Да, мин гер...

– Покажи! – велел Петр.

Александр Данилыч подал письмо, свечу.

– Ишь ты! – промолвил Петр. – Откуда же ты кавалер?

– Да ведь, мин гер, ну чего, ей-ей, – заговорил Меншиков. – Все так пишут, я-то не хуже иных некоторых...

– Кавалера – замажь! – велел Петр.

Меншиков вздохнул.

Петр сказал назидательно:

– Ты, брат, еще не кавалер, а курицын сын, – то помни крепко. И не заносись. Станешь служить толком – достигнешь и кавалерства. Ложись, спи...

Александр Данилыч замазал чернилами слово «кавалер» и лег спать.

Поутру царю стало легче. Двадцать девятого апреля он со свитою увидел валы Ниеншанца, обложенные полками осадного корпуса Чемберса и Брюса. Дивизия Репнина уже переправилась на правый берег Охты и обложила город Ниен кругом – от Охты до Невы. Там, в меднозеленом вечернем небе таяли дымки шведского селения...

– Туда – море! – сказал Петр, указывая плетью вперед.

От жара у него блестели глаза и на скулах проступил румянец, но всем вокруг него казалось, что он здоров, бодр и весел. Он и в самом деле был весел.

– Верно говорю, Сильвестр? – спросил Петр. – Там оно, море, Балтика? Туда указываю?

– Туда! – ответил Иевлев. – Там оно – Варяжское море. Отсюдова начинался древний путь – из варяг в греки.

Генералы, господа совет, смотрели вперед со всем старанием, но не видели ничего, кроме легкого вечернего туманчика, странного, диковинного неба да шпиля шведской церкви.

2. ПОД НИЕНШАНЦЕМ

Недоставало платформ под мортиры, фашин и туров, нехватало лопаток и кирок, бомб, мешков с шерстью.

С превеликими трудами, под огнем шведских батарей, возвели последнюю траншею и подвели к ней подступы. Егор Резен ставил мортирную кетель – батарею – у озерца, в вершине залива Охты; ставил пушки генерал-инженер Ламберт. Петр бывал то у Резена, то у Ламберта, сам особенно в дело не совался, но смотрел с интересом. Александр Данилыч Меншиков дважды пугал шведов – «делал комедию», будто он с охотниками идет на приступ. Шведы швыряли бомбы, камни, заключенные в каркасы, били картечью...

После полудня ударили барабаны. Шестьдесят лодок с четырьмя ротами семеновцев и тремя преображенцев пошли вниз по течению реки – для осмотра ее устьев и взморья. С крепостных верков открылась орудийная пальба, но ядра не долетали до флотилии, а гвардейцы кричали шведам срамные слова, понося ихних артиллеристов...

Петр смотрел на тихие речные воды жадно, ни с кем не разговаривал, ждал взморья. Кроме Рябова да Иевлева никто толком не понимал, куда так пристально и неотрывно смотрит бомбардирский капитан...

Ко взморью пришли поздно, уже смеркалось, жемчужный туманчик пал на тихо шепчущие воды; но остро, по-особому маняще пахла морская даль; из туманчика, навстречу флотилии, под косым морским парусом шла лодка финна-рыбаря, сомнений более не оставалось: Балтика...

Долго в молчании Петр курил свою трубочку, долго смотрел вперед, потом вдруг резко вздернул плечом, сказал жестко:

– Корабли надобны, Сильвестр, да много! Флот! Что ж лодки-то...

И велел:

– К берегу!

У прибрежной мызы стоял коротконогий, с обветренным, красным сморщенным личиком финн-рыбак. Белобрысый внучонок жался у его ног.

– Ты кто таков? – спросил Петр старика.

Тот подумал, встал попрямее, выставил вперед подбородок, ответил гордо:

– Кто такоф? Я рипацкий староста. А фот ти кто такоф, а?

Петр серьезно, без усмешки ответил:

– Я русский царь.

Финн сплюнул далеко в воду черную табачную жвачку, посмотрел на Петра, задрав голову, снизу вверх, поморгал, вздохнул, поверив:

– Тоже толшность немалая. Клопот мноко цару, а?

Солдаты-гвардейцы усмехались, стоя вокруг. Петр невесело ответил: