Россия на Дунае. Империя, элиты и политика реформ в Молдавии и Валахии, 1812—1834

Российская политика в Молдавии и Валахии в 1812–1834 годах позволяет проанализировать имперское правление посредством реформ в революционную эпоху, когда традиционные устремления местных элит начали приобретать радикальную окраску. Реформы, осуществленные под руководством царских дипломатов и военных, поставили Россию в положение арбитра в отношениях между господарями и боярством и могут рассматриваться как продолжение российской поддержки конституционных партий в Польше и Швеции. В то же время, предоставляя молдавским и валашским элитам определенную степень политического участия, реформы должны были остановить распространение «подрывных идей» в их среде. В конечном счете российские дипломаты и военные стали рассматривать преобразованные княжества в качестве буфера, защищавшего Россию от революционных влияний, исходивших от Западной Европы.

Исследование имперской политики не может обойти стороной дискурсивные аспекты взаимодействия имперского центра и элит пограничных территорий. В случае с Дунайским регионом это взаимодействие определялось образом России как покровительницы православных христиан. Это качество было, по сути, наиболее важным проявлением «мягкой силы» дореволюционной России[40]. Ни одна из великих европейских держав поствестфальского периода не располагала подобным идеологическим ресурсом. Хотя у всех католических и протестантских правителей раннемодерного периода имелись единоверцы, проживавшие за пределами их владений, их способность использовать конфессиональную карту сильно ограничивалась наличием конкуренции, которая противопоставляла, например, Габсбургскую монархию – Франции или Англию – Голландии. На протяжении всего раннемодерного периода существовало несколько католических и протестантских государств, каждое из которых преследовало прежде всего свой государственный интерес, а уж затем интересы своей конфессии[41]. В результате стремление сохранить баланс сил возобладало над религиозными соображениями, и середина и вторая половина XVII столетия стали временем создания ряда трансконфессиональных коалиций, направленных на сдерживание гегемонистских устремлений Габсбургов и Бурбонов.

В этом контексте Россия отличалась своим конфессиональным одиночеством. Будучи единственной суверенной православной державой, она не имела конкурентов во влиянии на православных единоверцев, проживавших за ее пределами, и потому естественным образом превратилась в покровительницу православных к концу XVII столетия. В сущности, данная роль была предложена московским царям представителями православного духовенства Речи Посполитой и Османской империи[42]. Однако этот важный идеологический ресурс имел свою цену, поскольку местные элиты вскоре продемонстрировали склонность манипулировать риторикой российского покровительства православным в своих целях. Наиболее ярким примером такой манипуляции стала попытка тайного греческого общества «Филики этерия» поднять антиосманское восстание в Молдавии и Валахии в надежде на то, что Россия выступит в защиту православных и объявит войну Порте. Как показано ниже, это восстание и его подавление Османами ввергли Нижнедунайский регион в состояние хаоса и временно прервали российский протекторат над княжествами.

Предприятие «Этерии» также обострило трения между греческими и местными элементами молдавских и валашских элит и свидетельствовало о начале эпохи этнического национализма на Балканах[43]. В свете современных исследований национальные движения Восточной и Юго-Восточной Европы представляются романтическими реакциями на угнетение со стороны Габсбургов, Османов и Романовых. Ставя акцент на этничности и языке наряду с религией (а иногда и вопреки ей), национальные дискурсы подрывали домодерные формы общественного сознания, сочетавшие привязанность к местным корням с чувством принадлежности к вселенской религиозной общности. Эта специфика национализма объясняет, почему, помимо пылкой привязанности к своим нациям, многие восточноевропейские интеллектуалы XIX столетия испытывали отчуждение по отношению к окружавшим их политическим, социальным и культурным реалиям[44]. В результате нации данного региона зачастую носят характер «изобретенных», «воображаемых» сообществ[45].