Россия на Дунае. Империя, элиты и политика реформ в Молдавии и Валахии, 1812—1834

Преобразования Петра Великого, несомненно, носили характер внутренней мобилизации и потому сходны с усилиями предшествовавших и современных ему правителей Западной и Центральной Европы[29]. Сформулированная в меркантилистской и камералистской литературе XVII и XVIII веков, такая политика преследовала целью увеличение государственного богатства (что неизбежно повышало государственные доходы) посредством регулирования хозяйственной деятельности подданных и улучшения общего благосостояния[30]. Однако применение мер, первоначально практиковавшихся в малых или средних европейских государствах, к огромной континентальной империи неизбежно вызывало смещение акцентов. В частности, российский вариант меркантилизма и камерализма уделял повышенное внимание колонизации как средству установления контроля над открытыми и нестабильными южными границами, которые на протяжении столетий были источником стратегической уязвимости Российского государства[31].

Особенно проблематичными были «комплексные пограничные зоны», в которых России противостояли несколько других империй в борьбе за лояльность многоэтничного и многоконфессионального населения[32]. Земли к северу и западу от Черного моря составляли одну из таких зон, в которой Московское государство во второй половине XVII столетия вступило в соперничество с Османской империей, Габсбургской монархией и Речью Посполитой[33]. На протяжении последующих полутораста лет борьба этих империй между собой изменила сам характер данной территории. Исламский фронтир, населенный полукочевыми татарами и ногаями, уступил место фронтиру сельскохозяйственной колонизации и, в конце концов, системе модерных государственных границ[34]. В то время как демаркация османо-габсбургской границы после Карловицкого мира 1699 года обычно представляется в качестве поворотного момента в истории этого процесса[35], политика временной российской администрации в Дунайских княжествах может рассматриваться как его завершение. Реинтеграция османских крепостей и прилегавших к ним территорий на левом берегу Дуная в состав Валахии и создание дунайского карантина в 1829–1830 годах означали окончательное закрытие османского фронтира в Европе и его замену системой фиксированных государственных границ.

Будучи ключевым элементом российской политической культуры послепетровского периода, реформы также определяли диалог правителей и элит[36]. Важно отметить, что диалог этот не был уникальным явлением и резонировал с подобными же взаимодействиями между правителями и элитами в других странах. В середине XVIII столетия агенты Санкт-Петербурга играли важную роль в политических конфликтах в Швеции и Польше, поддерживая там конституционные свободы. Эта стратегия, несомненно, помогала самодержавной России препятствовать политической централизации своих исторических противников[37]. В то же время аристократические вольности Швеции и Польши были источником вдохновения для тех представителей российского дворянства, которые мечтали наложить конституционные ограничения на самих российских самодержцев. В качестве примера можно привести конституционные проекты Никиты Панина, сформулированные им в период правления Екатерины Великой под впечатлением дипломатической службы в Стокгольме в конце 1740‐х – 1750‐х годах. Польские влияния на ранний российский конституционализм иллюстрируются примером Адама Чарторыйского, который не только был российским министром иностранных дел в 1803–1806 годах, но и участвовал в работе Негласного комитета, рассматривавшего проекты политической реформы в России в первые годы царствования Александра I[38].

После Французской революции конституционные и квазиконституционные проекты стали важным элементом борьбы России с наполеоновской Францией за лояльность элит пограничных территорий. Впоследствии возражения на англо-австрийский проект реставрации Бурбонов и поддержка французской Конституционной хартии, введение в 1815 году польской Конституционной хартии, а также поддержка подобных решений в ряде малых германских и итальянских государств представляли собой антиреволюционную стратегию Александра I, альтернативную строгому легитимизму Меттерниха[39]. Данные действия согласовывались с проектами политической реформы в самой России, наиболее значимым из которых стала Государственная уставная грамота Российской империи, разработанная в 1818–1820 годах. Оба этих аспекта политики реформ в посленаполеоновский период преследовали целью предотвращение распространения революционных идей среди элит Российской империи и европейских государств посредством предоставления этим элитам большей роли в управлении, не сокращая существенным образом прерогативы монарха.