Россия на историческом повороте: Мемуары

К концу заседания мы пришли к согласию о том, что для создания новой машины управления нам следует прежде всего установить связь с надежными людьми в губерниях и уполномочить их занять места бывших губернаторов для преобразования механизма местного управления. Туда, где таких людей не найдется, немедленно направить достойных представителей из Петрограда. Двумя неделями позже, когда выяснилась полная несостоятельность отправки «комиссаров» из Петрограда и передачи функций прежних губернаторов председателям местных земств, было принято решение назначать в качестве комиссаров Временного правительства тех людей из местных жителей, которых выбрали или рекомендовали местные общественные комитеты. По примеру Москвы в такие комитеты, как правило, входили представители всех наиболее важных учреждений и организаций.

За этот метод назначения местных представителей нового правительства князь Львов впоследствии подвергся нападкам критиков, обвинявших его в «мягкотелости» и отсутствии административных навыков. Однако никто из его критиков, как в самом правительстве, так и вовне, не смогли предложить какой-либо другой путь создания механизма местной администрации в условиях, когда центральное правительство России вообще не располагало какими бы то ни было средствами для усиления своей власти. В тот период демагогам не составляло особого труда толкнуть рабочих и солдат, утративших чувство дисциплины, на путь любых крайностей, и в эти первые недели после революции силы разрушения нередко мешали развитию процесса упрочения новых государственных социальных структур.

Как можно было вести борьбу с этими разрушительными силами, не имея пулеметов, о которых так мечтал В. В. Шульгин, один из самых разумных консервативных членов Думы, примкнувших к «Прогрессивному блоку»? Как можно было погасить волну слепой ненависти ко всему, что хоть отдаленно напоминало о прежнем царском режиме, ненависти, которую теперь огульно обратили против любой власти? Новое правительство было лишено какой-либо физической возможности навязать свою волю и единственным инструментом убеждения, находившимся в его распоряжении, было живое слово. Мильтон писал когда-то, что слово — великая сила, которую можно направить и на созидание, и на разрушение. В первые дни революции живое слово играло огромную роль — и на ниве добра, и на ниве зла.

Для нового правительства, стремившегося создать порядок из хаоса, особенно важно было понять потенциальные возможности такого оружия и использовать его в созидательных целях. Мало было писать и обнародовать сверхумные манифесты и статьи в газетах. Мало было создать новую административную машину. Надо было также, постоянно используя живое слово, противостоять силам разрушения, пробуждать в людях чувство личной ответственности перед нацией в целом.

В силу того что обстоятельства вознесли меня в революции на вершину власти и в силу того что мое имя в глазах народа стало своего рода символом новой жизни в условиях свободы, именно на мою долю выпало вести полемическую борьбу среди масс населения. Но у меня было немало союзников. Вместе со мной эту полемическую борьбу вели сотни тысяч людей из всех слоев населения, от скромных сельских учителей до московских профессоров.

В самые первые дни революции правительство направило меня на военно-морскую базу в Кронштадте. Разъяренная толпа матросов буквально на клочки разорвала командующего Кронштадтской крепости адмирала Вирена, убила нескольких офицеров и бросила сотни других в тюрьму, предварительно зверски избив их. Передо мной стояла задача добиться освобождения этих офицеров, безвинно пострадавших от рук матросов. Кроме живого слова в моем распоряжении не было никаких других средств убеждения.

Я прибыл туда с двумя адъютантами и, игнорируя все предупреждения, направился прямиком к главной площади Кронштадта, где проходили все митинги восставших матросов. Меня встретила зловещая тишина, взорвавшаяся злобными криками, едва я начал говорить. Было ясно, что вожаки матросов задались целью сорвать мое выступление. Когда шум немного приутих, я заявил, что прибыл по поручению Временного правительства, чтобы разобраться в происшедшем. Тут же поднялся один из вожаков и стал рассказывать о «зверствах», которым подвергались матросы в Кронштадте.

Я знал, что адмирал Вирен был из числа сторонников жесткой дисциплины и, возможно, проявлял излишнюю требовательность к своим офицерам и матросам, однако я также знал, что он никогда не допускал физических расправ и конечно же не совершал никаких зверств. Эту свою точку зрения я и изложил в ответной речи, которая произвела определенный эффект. Прибегнув только к силе слов, я смог внести успокоение в разъяренную толпу, и хотя мне не удалось добиться освобождения всех арестованных офицеров, тем не менее десяти из двадцати разрешили выехать в Петроград.[97]