Россия на пороге Нового времени. (Очерки политической истории России первой трети XVI в.)

Так, если воцарится «терпение», то нарушится система господства и подчинения в стране, не нужны будут правители и князья. Карпов отличает церковное понятие терпения, когда оно Даниилом адресуется к светским властям, от проповеди подчинения народных масс этим властям, в необходимости которого он не сомневался: каждый народ должен иметь своих царей и начальников. Людям нужно жить

«под цари, иже нас в царьствех и градех своих по коегождо сподоблению праведне пасуть, неповинных защищають, вредимых разъре-шають, вредящих и озлобляющих казнят, не исцелных же веема от среды благых возьмут» [1344].

Внедрение церковной доктрины «терпения» в гражданское общество особенно вредно может отразиться на положении господствующего класса, обладающего многими слугами, дорогостоящим имуществом, оружием и деньгами. Если заявить, рассуждает Карпов, что «так как я терплю, то и всем этим не владею», тогда я буду не в состоянии исполнять служебные обязанности и буду бесполезен для отечества. «Дело народное [1345]в градех и царствех погибнет длъгодушьством тръпениа» [1346].

Подобные рассуждения Карпова имели огромную взрывчатую силу. Если б он ограничился только своим ниспровержением «терпения», то он дал бы могучее оружие униженным и оскорбленным, хотя сам Карпов заботился об обратном — как бы удержать их в повиновении. Ведь митрополит Даниил мог ему возразить, что если не будет церковной проповеди терпения, то что же заставит крестьян повиноваться землевладельцам, а ремесленников нести государственные повинности?

И вот Карпов раскрывает свою положительную программу. Оказывается, что он отнюдь не против терпения вообще. Он допускает его существование для духовного сана, например для монашеской братии: ведь «ин есть суд в духовных лицех, а ин в мирьском начальстве». Надо сказать, что Карпов призывал духовенство терпеть не без внутренней иронии (хочешь терпения — терпи сам!), хотя и имел в виду вещи реальные: полное подчинение церкви светской власти.

Светское общество должно же строиться, по его мнению, не на основах христианской морали, а на началах «правды» и «закона». Теории теократического самодержавия, проповедовавшейся воинствующими церковниками, Карпов противопоставляет идеал правового государства, зарождавшийся в европейской политической мысли XVI в. «Правда, — писал он, — есть потребна во всяком градском деле и в царстве к прибытию царства; поне иже единому комуждо еже свое есть въздается, свято и праведно живется, — тогда хавала терпениа погибнеть». Без правды и закона долготерпение способно только разрушить строй жизни государства («дело народное ни во что превращает») и делает людей непослушными своим государям. Ведь «всяк град и всяко царьство, — как писал еще Аристотель, — управлятися имать от начал-ник в правде и изъвестными законы праведными, а не тръпением» [1347].

Грозою правды и закона самодержец должен приводить к согласию враждующих между собой, а добрых подданных награждать и защищать. Человечество, по мнению Карпова, всегда жило и должно было жить по закону, иначе «сильный будет угнетать слабого». Всю историю Карпов делит на три периода. Первый («время естества»), когда люди жили «по естественным законам», второй — «по законам Моисея», третий — «по законам Христа». Итак, если «правда» у Карпова — это справедливое управление государством, то закон — нормы человеческого общежития, понимаемые сквозь призму христианства.

Но кто такие «силные» люди, на хищнические действия которых Карпов негодует?

«В нынешные времена, — писал Карпов, — мнози началники на своих подвластных и сирых не призирают». Не радея о порученном им стаде, они допускают, чтобы их приказчики угнетали подвластных «тяжкою работою». Если публицисты нестяжательского толка (в их числе Максим Грек) мрачными красками рисовали положение крестьянства в монастырских вотчинах, то Карпов впервые показал тяжкий гнет, которому подвергались крестьяне во владениях княжат и бояр. «Начальники» у Карпова — это представители удельного княжья и титулованной знати. Выступая идеологом широких кругов феодалов, Карпов мучительно ощущал неустройство современного ему общества. Ведь «ныне земная власть и все человечество бредут неверными путями на хромых ногах и со слепыми глазами». Власть денег растлевает всех и вся. «Златыа веки суть в истинну ныне, — с горечью пишет Карпов, — много златом приходит сан, Златом съветуется любовь, в цене цена ныне есть». Взаимные распри доходят до того, что хозяин боится гостя, тесть — зятя, а братская любовь вообще редка. Возросла и жажда стяжания. Берущий одежду хочет взять и белье; крадущий овцу намеревается также увести корову, а если может, похищает и все принадлежащее ближнему [1348]. Таковы некоторые из недостатков социального строя в России.